Лишь в 3 часа утра 1 (14) января 1920 года мы двинулись дальше и только 4 (17) января прибыли в 9 часов утра в Новороссийск после бесконечных остановок на станциях и разных других осложнений.

В Новороссийске мы прожили шесть недель в вагоне, пока наконец смогли уехать. Осложнений было масса: то нет парохода, то он слишком мал, то он идет только до Константинополя, то на нем случай сыпного тифа, то требовали неимоверно высокую плату. А мы все живем в нашем вагоне. Стало ужасно холодно, дул норд-ост, и стоило неимоверных трудов отапливать вагон. Для этого наши люди пилили старые телеграфные столбы, всюду валявшиеся около вагона. Кругом свирепствовал сыпной тиф, и опасность заразы была большая, в особенности на вокзале, куда приходили санитарные поезда, полные больных, а часто и умерших в пути. То и дело слышали, что то один, то другой из наших знакомых здесь скончался. Наконец генерал Н. М. Тихменев, который заведовал всеми железными дорогами, как-то зашел ко мне и, увидав, в каком ужасном вагоне я живу, дал мне прекрасный салон-вагон, где мы разместились с полным комфортом. Диваны на ночь превращались в кровати, была чистая уборная, одним словом, нам казалось, что мы живем во дворце, даже было электрическое освещение. С едой было трудно, провизии в городе было мало. Лишь раз Андрею удалось получить разрешение закупить провизию в английской кантине, и он принес нам чудные бисквиты и какао, что было в то время роскошью.

Мы тут повстречали много знакомых, которые, как и мы, жили в ожидании возможности ехать дальше. Все направлялись в Константинополь, где доставали себе визы и ехали дальше.

Я как-то вышла в город и встретила печальную процессию. Хоронили молодого графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова, умершего от сыпного тифа. На повозке лежал простой гроб, а за ним шла его красивая вдова, графиня Ирина, рожденная Лазарева. Убогость похорон и горе вдовы произвели на меня глубокое впечатление, которое до сих пор не изгладилось из моей памяти.

Задержка с нашим отъездом произошла главным образом из-за того, что не было подходящего парохода, который шел бы прямо во Францию или в Италию. Все пароходы шли только до Константинополя, где приходилось сходить на берег, поселяться в гостинице, получать визу и ждать парохода. Великая Княгиня хотела ехать без остановки в Константинополь. Начальник английской базы в Новороссийске также советовал подождать немного, пока не подойдет соответствующее судно. Наконец нам сообщили, что ожидается итальянский пароход, который пойдет обратным путем прямо до Венеции, лучшего искать было нечего. Вскоре он прибыл и оказался пароходом «Семирамида» итальянского «Триестино-Лойд».

Тринадцатого (26) февраля 1920 года мы все стали на него грузиться. В этот день мы покинули Русскую землю, так как перешли на итальянский пароход, хотя еще оставались в пределах русских вод. После всего нами пережитого каюта первого класса нам показалась невероятной роскошью. Чистое белье, удобные кровати, ванны, уборные, парикмахер – всего этого мы не видели месяцами. Но когда мы впервые вошли к обеду в столовую, мы просто глазам своим не верили: столы накрыты чистыми скатертями, тарелками и приборами ножей, вилок и ложек, все, чего мы уже веками не видели. Мы даже все ахнули от восторга и радости, что наконец вернулись к цивилизованной жизни. Но мы были несколько сконфужены, садясь за стол в таком ободранном виде, в каком мы все были. Когда шикарно одетые лакеи нам стали подавать обед, массу вкусных блюд, мы окончательно замерли от восторга, контраст с только что пережитым был уж слишком резок. Если к этому еще прибавить чувство безопасности от большевиков, то можно себе представить наше настроение.

Мы простояли в порту еще шесть дней до отхода, все грузили разные товары, и паровые лебедки гремели день и ночь без перерыва. Рабочие перекликались на каком-то международном портовом жаргоне, как мне потом объяснили. То и дело было слышно: «вира по майна», что, кажется, обозначало: «спускайте помаленьку».

Тут не обошлось без некоторых забавных сцен. Хотя пароход стоял в порту у пристани и его, конечно, не качало, но на воде всегда бывает маленькое покачивание корабля, едва заметное, но для людей, страдающих морской болезнью, все же чувствительное. За первым обедом в ресторане вокруг Великой Княгини Марии Павловны сидело много дам со своими дочерьми, ехавшими с нами, и среди них некоторые страдали морской болезнью. Они стали, одна за другой, проситься уйти к себе, так как плохо себя чувствовали. Тогда Великая Княгиня, которая никогда не болела морской болезнью и ее не признавала, обратилась к ним и заявила, что морская болезнь – болезнь горничных и результат дурного воспитания. Эффект получился тот, что дамы, которые себя плохо чувствовали, говорили, будто забыли в каюте платок или что-нибудь другое, лишь бы был приличный предлог, и не решались больше ссылаться на морскую болезнь, другие же предпочитали оставаться в своей каюте, но многих это действительно излечило.

На шестой день «Семирамида» отчалила, и мы покинули Новороссийск. Это было 19 февраля (3 марта), как раз в день освобождения крестьян Императором Александром II в 1861 году.

Мы начали отчаливать от мола под вечер, маневрирование было довольно сложное из-за массы стоящих в порту кораблей. Картина была очень красивая благодаря сотням огней на всех кораблях кругом. Мы стали медленно выходить из порта, миновали наружный мол и вышли в открытое море. Огни флота и Новороссийска стали понемногу скрываться, и мы погрузились в ночную темноту, мирно покачиваясь на волнах. Мы должны были следовать берегом по маршруту: Новороссийск, Поти, Батум, Трапезунд, Керасун, Орду, Самсун, Инеболу и Константинополь.

Я скоро познакомилась с нашим капитаном, уже пожилым человеком, кажется чехом по происхождению. Звали его Григорий Браззрванович. У меня сохранилась его фотография, снятая на пароходе, которую он мне подарил и подписал. Он меня часто приглашал на капитанский мостик, что было знаком особого внимания, так как пассажирам доступ туда был запрещен. Он также заходил ко мне в каюту. Когда мы стали приближаться к Босфору, он пригласил меня на мостик посмотреть, как мы будем входить в пролив. По его словам, картина при восходе солнца очень красивая. Было еще совершенно темно, когда я пришла на мостик, а когда стало светать, мы очутились в утреннем тумане, и мало что видно было, как вдруг из тумана вылез огромный силуэт английского дредноута, на всех парах державшего курс также на Босфор. Он прошел очень близко от нас, и наше 5000-тонное судно казалось маленькой шлюпкой в сравнении с морским гигантом. Из-за тумана вход в Босфор ничего красивого не представлял.

Двадцать восьмого февраля (12 марта) мы вошли в Босфор и бросили якорь в карантинной бухте, где всех пассажиров и команду свезли на баркасах на берег и по пятнадцать человек вводили в дезинфекционные камеры. Там всем предлагали раздеться: деньги, драгоценности, кожаные вещи, пояса и сапоги мы должны были завернуть в узелок и имели право держать при себе, а белье и платье отправляли в паровые камеры. Температура в камерах была настолько высока, что все кожаное, как пояса на штанах, сгорало. Пока мы мылись под душами, вещи подвергались дезинфекции, и когда мы выходили из душа, их нам уже возвращали еще совершенно горячими. Все это длилось довольно долго, пока все прошли через души. Мы вернулись на пароход около 5 часов дня. На следующий день, 29 февраля (13 марта), мы пошли на Константинополь, где бросили якорь, а к вечеру, после санитарного осмотра, наш пароход был поставлен к пристани, но на берег никого еще не пускали.