«Моя интеллектуальная деградация, — утешала она себя в коротких антрактах, — это просто защитная реакция от стресса. Самотерапия. Даже анестезия. Стало быть, не страшно, даже немного полезно об этом думать. Ничего страшного. Стыдиться нечего». И, успокоенная, продолжала страстные игры в собственную квартирку со спаленками. Любовалась узорной решеткой балкона. Кресло на балконе пусть будет белое, плетеное, как в том дворе, куда плакать ходила. Шторы — шелковые, тяжелые, как у Бетти, только не розовые, а бледно-оливковые. Их благородную шершавость она чувствовала даже на ощупь, отчего внезапно пугалась — вдруг вправду уже свихнулась? Нет, это сейчас никак нельзя себе позволить. Время не подошло. Да тьфу! Господь с ней, с квартиркой, нет — и не надо. Думать о долларах — и то безопасней. Зеленый Вашингтон, и все тут! По крайней мере, не чревато осязательными галлюцинациями.

Купив через шесть лет в уютном скучном пригороде собственный дом, она наняла для уборки двух крепких бразильских молодок, знающих себе цену — брали в час втрое больше, чем платила миссис Штейнбик.

Катком прокатились по Анне шесть каторжных лет, в которые вместились и уборки, и посещение вечерних компьютерных курсов в колледже, череда работ и увольнений, изобретений велосипеда, и ломления в открытую дверь, и попытки перебить плетью обух, закалившие ее, как рабочего мартеновского цеха. Мучительное вживание в неподатливый английский (а ну, давай, гад, кто кого, — сжав зубы, цедила Аня телевизору) и вечный страх за Лельку. Он вел нелегкую личную борьбу за свободу и независимость, которая приносила свои, неожиданно и весьма чувствительно падающие на голову, плоды. Шесть лет Аня ломала себя, выкручивала душу, как акробат тело, стараясь угадать, как хоть немножко понравиться этой стране. Работа в фирме, на которой за три года она выросла до менеджера, досталась ей неожиданным образом и с той стороны, откуда менее всего можно было предполагать.

Мама Дора жила отдельно и полюбила путешествовать. Дважды в год Аня брала ей путевки в русском агентстве, каждый раз вспоминая «мой друг играет на скрипке очень хорошо. Его родители ездят в путешествия каждый год». Раздавшийся в талии Сережа жил по строгому плану: треть суток лежа мыслил, треть спал, треть сидел у компьютера и, жуя что попало, «занимался творчеством» — надалбливал указательными пальцами статьи в русскую газету о глобальном падении нравов, упадке экономики, росте коррупции и ядовитости пищи. Между Сережей и Лелькой шли тяжелые бои за компьютерное время — они, похоже, сравнялись в умственном развитии. Пришлось купить второй компьютер, после чего война продолжалась с небывалым ранее ожесточением уже за место у нового компьютера.

Аня целый день на взводе: менеджер большой фирмы. Плюс отнимающий время вялый роман с хорошим женатым человеком Джоном, в друзья ни по каким параметрам не годящимся и на скрипке не играющим. Разве можно ему сказать: «А помнишь?..» Не помнит он, откуда? И не читал Пастернака, не слушал Высоцкого, и мультяшки в детстве другие смотрел, и папу его из партии с позором не выгоняли, и кроссовки у фарцы с переплатой не добывал. Ну сводит в ресторан, ну проконсультирует по поводу налогов, акций и займов. Даже в постели чувствуешь, что приличный, что женатый, что борец за постылое равенство полов, что всем телом либерал. Что, нетушки, не играет, увы, на скрипке. И никогда не будет. Надо бы, конечно, честно объясниться и разбежаться, но вдруг обидится, впадет в депрессию — и так у него с самооценкой не очень-то…

Всю жизнь Ане не везло в любви — попробуй не будь от этого фаталисткой. Разве что вот Димка, нелепый такой был, со старшего курса… Да что вспоминать — стыд, глупость, наваждение, мираж. Ушло, ушло, ушло. Не было… Увела подруга, толстая Светка — подошла, взяла за руку и легко увела… А она, идиотка, боясь унижения, не бросилась вслед, не заплакала, не оттолкнула разлучницу…

С чего это я вдруг вспомнила? Кстати, который час? — с утра на работу. Ох, ни на что нет ни минуты! Смешно — собиралась когда-то обметать уголочки, чистить плиту. Слава богу, не перевелись еще нелегалы из Бразилии!.. Мечтала о балкончике с узорной решеткой. В сущности, неплохое было время. Всего хотелось, на любую чепуху ахала, новые босоножки на кровать ставила — любовалась…

Куцый остаток Аниного времени тратился на мазохизм — расковыривание незаживающих болячек вины перед неработающим Сергеем (все же муж, а я его не уважаю, даже изменяю), перед Лелькой в возрастных прыщах и амбициях (мальчик взрослеет, это так трудно, а я весь день на работе), перед меланхоличным котом Кузьмой (прошлым летом оскопила животное, каково ему) и даже перед полностью всем довольной мамой Дорой (к моему приходу жарит оладьи, а я эту еду уже есть отвыкла)…

Однажды в поисках квитанции об уплате налогов наткнулась на свою фотографию времен приезда в Америку.

Дурочка, романтическая размазня. Глаза, как у побитой собаки, кривая улыбка, дурацкое платье в голубой горошек. Еще до эпохи компьютерных курсов в колледже. Эпоха, пожалуй, уборок. Птичка миссис Штейнбик, миллионерша Бетти.

Бетти — это, между прочим, этап. Помнится, кроме ее миллионерских кухни-столовой-гостиной-ванной пришлось едучей пастой довести до блеска гору почерневшего столового серебра. И на втором дыхании, то есть на последнем издыхании, начистить опухшими, зудящими руками пакет картошки величиной с тумбочку — хозяйка, очевидно, планировала сделать ее коронным блюдом застолья. Вечером Бетти, отвернувшись и пошуршав в кошельке, королевским жестом протянула Ане две мятые двадцатидолларовые бумажки…

Что? Сколько? Не может этого быть! Сорок долларов за почти двадцать часов каторжной работы?! Всего сорок?.. Аня в растерянности продолжала глупо стоять посреди кухни, держа деньги на весу двумя пальцами. Как-то не получалось положить их себе в сумку. Бетти тут же все поняла: «Я вижу, вы не торопитесь, Ани. Тогда уж заодно выгребите прошлогодние листья из-под веранды и соберите в бумажные мешки. Вам это будет нетрудно». Онемевшую Анну окатило волной злое вдохновение, и она совершила свой первый в Америке настоящий поступок (пожалуй, даже Поступок с большой буквы).

— Бетти, существует такой обычай: дарить перед праздниками бедным деньги. Вот, возьмите, — и аккуратно положила две позорные, жгущие руки двадцатки в карман Бетиной блузки, — это от меня, благотворительность.

— Спасибо! — скроила улыбку, Бетти, засовывая деньги поглубже в карман, — бумажные мешки для листьев лежат в чулане, вы там найдете…

Аня молча вышла с каменной спиной, специально не хлопнув дверью — это было бы недостойно ее королевского поступка. Листья потерпят — ничего, выгребет другая дура… От ярости жгло глаза. Пройдя полквартала, заново проиграла всю сцену, и на нее напал хохот — до слез, до икоты. Месть, что и говорить, блестяще провалилась, Бетти не пошатнулась. Но зато она, Аня, идет легко, дышит свободно — гордая и не униженная. А у старухи будет несколько миллионов плюс сорок долларов ее, Аниной, милостыни. Да, судари, да — именно милостыни!!! Именно так! Бетти это, ясное дело, безразлично, у нее орган стыда атрофирован. Но я — я-то буду помнить об ее позоре всегда! Жаль, что я не была в светло-серых замшевых перчатках, до чего было бы аристократично после этого их брезгливо снять и небрежно выбросить в урну. Анна про это читала в одном романе. Почти выветрившийся аромат классики девятнадцатого века, подпортившей многим жизнь, время от времени ударял ей в голову то сентиментальным штампом, то неадекватной реакцией на простые явления жизни… В сумке завалялись четыре доллара с копейками, и она — эх, была не была! — решила на радостях кутить широко, напропалую, по-гусарски. Купила себе фисташковое мороженое, а Лельке пузырчатую жевательную резинку «бабл-гам» — гадость ужасная. Когда из его рта вдруг постепенно выдувался мокрый розовый пузырь, она отворачивалась — тошнило. Переходя дорогу, счастливая Аня снова громко захохотала.