«Без бороды, как без трусов», – ответил папа.

«С чего это вдруг?»

«Сейчас или никогда, – ответил папа. – Понимаешь, я умираю».

Он нервно рассмеялся и посмотрел на маму, которая молча начала делать зарисовку в своем блокноте.

Папа внимательно на меня посмотрел. Потом он передал мне бутылку водки. Несмотря на то, что я практически не пила, я сделала глоток. Спиртное обожгло горло.

«К этому вкусу надо привыкнуть», – заметила я.

«Не стоит», – ответил папа.

Он рассказал, что после кровавой драки с наркоторговцами из Нигерии он заболел редким тропическим заболеванием. Доктора сказали, что жить ему осталось от нескольких недель до нескольких месяцев.

Эта история ни в какие ворота не лезла. Папе было всего 59, и он курил по четыре пачки в день с тех пор, как ему исполнилось тринадцать лет. Пить, и в больших количествах, он начал приблизительно в то же время. С тех пор он практически не просыхал.

Несмотря на все проблемы, сложности и хаос, которые он привнес в нашу жизнь, мне было сложно представить свое существование без папы. Как бы странно это ни звучало, но я всегда знала, что он любил меня так, как не любил никто другой. Я посмотрела в окно.

«Никаких плачей и панихид после моей смерти, мне этого не надо», – сказал папа.

Я кивнула.

«Но ведь ты всегда меня любила?» – спросил он.

«Конечно. И ты любил меня».

«Это точно, – папа тихо рассмеялся. – Мы много чего пережили».

«Это верно».

«Так и не построили Хрустальный дворец».

«Нет. Зато нам было нескучно, когда строили его планы».

«Черт возьми, вот это были планы!»

Мама молчала, чиркая карандашом в своем блокноте.

«Пап, прости, – сказала я. – Мне надо было позвать тебя на день окончания колледжа».

«Проехали, – он снова засмеялся. – Для меня церемонии – это пшик». Он еще раз хлебнул из магнума. «Я много о чем могу сожалеть в этой жизни, но я горжусь тобой, Горный Козленок. Я рад, что твоя жизнь сложилась. И когда я думаю о тебе, мне кажется, что хоть что-то в своей жизни я сделал правильно».

«Конечно, пап».

«Ну и ладушки».

Мы немного поговорили о прошлом, и я стала собираться. Я их поцеловала, подошла к двери и оглянулась на папу. «Эй, – сказал он, показывая на меня пальцем. – Разве я тебя когда-нибудь подводил?»

Он рассмеялся, потому что знал, как я могу ответить на этот вопрос. Я улыбнулась и закрыла за собой дверь.

Спустя две недели у папы случился инфаркт. Когда я приехала в больницу, он был в реанимации и его глаза были закрыты. Рядом с ним стояли мама и Лори. «Сейчас его жизнь поддерживают только эти машины», – заметила мама.

Я знала, что папе бы не хотелось умирать в больнице, подключенным к массе аппаратов и машин. Он бы хотел умереть на просторах дикой природы. Он неоднократно просил, чтобы, когда он умрет, его останки оставили на вершине горы – пусть его тело разорвут койоты и стервятники. У меня возникла сумасшедшая мысль – схватить его, выбежать из палаты и в самый последний раз «выписаться» по-нашему – по-бразильски.

Вместо этого я взяла его за руку. Рука была тяжелой и горячей. Через час доктора отключили от него все аппараты.

В последующие месяцы я почему-то тяготилась находиться там, где в данный момент находилась. Если я была на работе, мне хотелось домой. Если я была дома, то не могла дождаться момента, когда куда-нибудь выйду. Если такси останавливалось в пробке дольше, чем на одну минуту, я выходила и шла пешком. Лучше всего я себя чувствовала, когда иду, куда угодно, – я не могла находиться на одном месте. Я начала кататься на коньках. Вставала рано утром, шла по пустынным улицам, приходила на каток и зашнуровывала свои коньки так туго, что болели ноги. Я была рада холоду и даже сильным ударам об лед, когда падала. Я раз за разом повторяла одни и те же движения, и монотонность меня успокаивала. Иногда я возвращалась на каток поздно вечером, чтобы прийти домой совершенно выжатой. Через некоторое время я поняла, в чем дело – мне нужно было не просто движение, мне нужно было переосмыслить свою жизнь.

Через год после смерти папы я ушла от Эрика. Он был хорошим человеком, но не тем, который мне был нужен. И Парк-авеню оказалась не тем местом, где я чувствовала себя, как дома.

Я сняла небольшую квартиру в западной части города. В моем новом доме не было швейцара и камина, но были большие окна и, следовательно, много света, паркетные полы и прихожая, похожая на ту, что была в первой нашей с Лори квартире в Бронксе. Все встало на свои места.

Теперь я реже ходила кататься на коньках, а когда их украли, я не стала покупать новые. Желание быть постоянно в движении постепенно ушло. Правда, я начала подолгу гулять ночами. В городе не было видно звезд, но иногда я замечала над темной водой на горизонте Венеру.

Я стояла на перроне рядом с моим вторым мужем – Джоном. Прозвучал свисток, замигали красные огни, зазвенели звоночки, опустились порожки для прохода пассажиров. Свисток раздался снова, и из-за поворота появился приближающийся к станции поезд. Стоял ноябрь.

Поезд остановился. Моторы вибрировали, и двери поезда открылись. Из вагона выходили пассажиры с газетами под мышкой, с матерчатыми сумками и в ярких пальто. Я увидела, что Лори с мамой выходят из последнего вагона, и помахала им рукой.

Со дня смерти папы прошло пять лет. С тех пор я очень спорадически виделась с матерью. Мама еще не встречалась с Джоном и не видела нашего большого сельского дома, который мы купили год назад. Джон высказал идею пригласить к нам мою маму, Брайана и Лори на День благодарения. Это была первая встреча членов семьи Уоллс со времени кончины отца.

Мама широко заулыбалась и засеменила к нам. Вместо пальто на ней были одеты четыре или пять свитеров, шаль, вельветовые штаны и старые кеды. В обеих руках у нее было по большому пакету. Лори в черной шляпе и черной элегантной накидке шла за мамой. Вместе они смотрелись довольно странно.

Мама обняла меня. Ее волосы были седыми, щеки розовыми и глаза ясными. Потом мы обнялись с Лори, и я представила им Джона.

«Простите меня за мой внешний вид, – сказала мама, – я потом переоденусь к обеду». Она засунула руку в один из пакетов и достала пару черных, заношенных копеечных туфель.

Дорога к нашему дому шла мимо каменных мостов, через леса и деревни, заболоченные озера, где плавали лебеди, любуясь собственным отражением в тихой воде. Листва уже почти опала, и сквозь голые деревья видны были дома, обычно скрытые от взгляда зеленью.

По дороге в машине Джон рассказывал маме про округу, утиные фермы, цветоводческие хозяйства, а также объяснил индейское название деревни, где мы купили дом. Я сидела рядом, смотрела на его профиль и улыбалась. Джон, как и я, писал статьи и книги. И так же, как я, он в детстве много переезжал с родителями, но его мать выросла в деревне в Аппалачах, в штате Теннесси – приблизительно в 150 километрах к юго-западу от Уэлча. Получалось, что у нас схожие корни, оба мы провинциалы. Я никого так не любила, как Джона. Я люблю его за то, что он готовит без рецептов, пишет своим племянницам смешные стихи на дни рождения и за его большую и добрую семью, которая приняла меня, словно я в ней выросла. Когда я в первый раз показала ему свой шрам, он сказал: «Интересно» и для описания шрама использовал слово «текстурный». Он заявил, что ровная поверхность ужасно скучна и утомительна, а вот текстура – совсем другое дело, это необычно. Он говорил, что шрам является свидетельством того, что я оказалась сильнее тех сил, которые хотели сделать мне больно.