ровно вполовину длины сей консоли. Нет, там совершенно невозможно ни устоять толком, ни тем более усесться.

По мосткам опять скользнула тень. На самом верху все же кто-то был!

Луч фонаря прощупал стену кругом. Попасть на недостроенный уровень можно было лишь с помощью пожарной лестницы, других никаких не имелось. Позвав Кошелева в очередной раз, Грених сунул фонарик в карман плаща и полез наверх, двигаясь лишь на ощупь. Небольшой люк, и вот он под самым потолком. Макушка едва не доставала листового железа кровли. Неловкое движение, и с головы соскользнула шляпа, плавно полетев вниз, куда-то во тьму. А под пальцами лишь сплошная кирпичная кладка, за которую совершенно невозможно держаться. Грених ощупал прохудившееся железо кровли над головой, скользнув на несколько шагов от люка, – и там зацепиться было совершенно не за что.

А солнце уже совсем зашло за лес, гусиный гогот смолк, стемнело. Виден был лишь абрис металлической колонны, что обрывалась острыми штырями на уровне глаз. Грених сделал несколько осторожных шагов от стены, но тотчас отпрянул назад, не успев разглядеть, что там, внизу. Лучше отсюда идти подобру-поздорову. Сердце зашлось боем.

Полез в карман за фонарем, и тут:

– Профессор, – раздалось знакомое позади.

Зимин? Сердце подпрыгнуло к горлу, отхлынула от лица кровь. Константин Федорович обернулся. Вынырнувшая из тьмы фигура секретаря преградила ему путь отступления к люку и пожарной лестнице. Зимин двинулся прямо на Грениха.

– Простите, Константин Федорович, ради бога, простите, не смог сказать я Плясовских про монаха… Засудят меня, не поверят… простите, – взмолился он, и без всяких объяснений схватился за лацкан его тренчкота с силой, которую прежде никогда не выказывал. Грених покачнулся, его пятки предательски скользнули по краю железного мостка. Одно движение руки секретаря, и Константин Федорович полетит вниз. Одно движение сопротивления со стороны Грениха – произойдет то же самое. Константин Федорович обмер, глядя на перекошенное сожалением лицо Зимина.

– Хорошую повесть я написал, правда? – прошептал секретарь, горько усмехнувшись. Брови его жалостливо взметнулись, лицо блестело от пота. – Ваш рассказ про гипнотерапию весьма хорош. Но мой-то лучше… Лучше, правда? Раз вы здесь. Жаль, Кошелев его не оценит.

– Откуда вы узнали про терапию? – Грених вскинул руку к его запястью, но тотчас стал терять равновесие и отвел ее в сторону. Он почти не дышал.

– Зачем было трогать меня? Зачем вытащили меня из петли? Зачем? – Зимин зло осклабился. – Я был там в ту ночь, в номерах Кошелева, когда вы ему зубы заговаривали латынью и прочей медицинской чушью. За окном стоял, на карнизе, – и он расслабил хватку.

На одно-единственное мгновение Грених обрел надежду удержаться. Но пропасть была ближе, чем он предполагал. Взмахнув руками в отчаянной попытке ухватиться за локоть Зимина, он сорвался. Глотку схватил спазм, так что он даже крикнуть не смог, а просто полетел вниз.

Глава 16, в которой Грених раскрывает дело

Мысленно простившись с жизнью, Константин Федорович расслабил тело и полетел вниз, но встреча с твердой поверхностью была неожиданно безболезненной. «Это аффект», – не спешил радоваться Константин Федорович, распластавшись на земле. Черная пропасть поглотила его чем-то пряным, склизким на ощупь, как давно перегнившая солома.

Вспыхнуло спасительное воспоминание:

«…На дне водонапорной башни до первого уровня вырос холм из мусора всякого, поросший полынью. Эту башню недостроили, для нее водяную турбину собирались приобрести, – возник перед глазами начальник милиции».

– Тьфу ты! – поднимаясь на локте, выругался Грених. – А я уж было думал, мне сегодня ангелы споют «Аве Мария».

Лицо заливало что-то теплое, он прикоснулся к виску, поднес мокрые пальцы к носу – кровь. Все ж треснулся обо что-то, от потрясения и не заметив.

Было темно, как в пасти дракона, но рекогносцировка на ощупь показала, что холм внутри действительно зарос полынью, да такой высокой и густой, что Грених почувствовал себя муравьем на газоне – он не мог достать до самой верхушки кустов, сколько ни тянулся. От того, что под крышей было прохладно, а солнца втекало сквозь бреши ровно столько, чтобы полынь могла вырасти, но не сгореть, она здесь достигла высоты двух метров, а может, и больше, и разрослась такими плотными джунглями, что Грениху некуда было ступить.

Еще раз отерев с щеки и уха кровь, он полез в карман за фонариком и с досадой обнаружил, что тот при падении выпал.

Провозился с полчаса в поисках, надышался резкого, дурманящего полынного амбре, перепачкался в грязи весь с головы до пят, выругался, двинулся к стене – на первом этаже башни располагалась дверь, но снаружи она была заколочена досками. Грених заприметил ее, еще когда ходил по двору. Придется искать что-то потяжелее и ломать.

Схватка с дверью тоже оказалась безуспешной – ничего тяжелого и полезного не нашлось. После часа длительной работы плечом, коленом, спиной Грених взмок, устал, замерз и стал страшно злиться, что оказался заложником такой глупой ситуации. К тому же кружилась голова от удара и принялось мутить. У двери совсем не имелось места развернуться, удобно встать, разбежаться, чтобы высадить ее, – подножие поросшего полынью холма было узким, едва помещалась ступня. В башню сваливали мусор, потом принялись ссыпать грунт, припорошили все это песком – что-то рыли, что-то сооружали, но стройка стала.

Дело шло к ночи, Майка будет беспокоиться. Не дай боже пойдет следом. Как бы ее Зимин не тронул…

Грених ткнулся в дверь потным лбом, закрыл глаза. В ушах стоял звон пополам с собственными шумными хрипящими вдохами и выдохами, а перед глазами – в зеленых и красных вспышках утомленно-горестное лицо Зимина…

Невольно Грених представил, как секретарь лезет на второй этаж гостиницы по лепным украшениям, как переступает подоконник. Кошелев его впускает, он курит с ним, пьет, ведь ссора их была деланая. Зимин дожидается, когда Кошелев совсем опьянеет, всыпает в графин с водой яд, наливает ему в стакан, дает выпить, а потом выползает наружу за подоконник, встает на выступе карниза и ждет, чтобы убедиться, что Кошелев умер. Остается только напечатать предсмертную записку на машинке, и никто никогда не помыслит, что это было не самоубийство.

Каким же ядом воспользовался Зимин, откуда его взял? Яд был, наверняка… Зимин и Грениха пытался отравить. Еще до похорон!

Он вспомнил себя в трактире за ширмой, перед глазами бутылка «Массандры», два стакана и черно-желтое лицо Зимина. С ясностью, какой был лишен в тот пьяный вечер, Грених смотрит на секретаря, тот всыпает что-то в стакан профессора, стакан выскальзывает из рук. Лицо секретаря сереет, а профессор неловкой рукой стирает