— Миссис Донахью, извините. Связь иногда прерывается. — Это не совсем так, но мне нужно, чтобы она повторила то, что сказала. Для полной ясности.

— Это все переносные телефоны. Так лучше? Извините. Я хожу… хожу по дому.

— Спасибо. Будьте добры, повторите, пожалуйста, последнее, что вы сказали. Насчет боевых искусств.

Не веря своим ушам, я слушаю то, что должна, как она считает, знать. Ее сын познакомился с Джеком Филдингом на занятиях тхеквондо. Когда она звонила сюда несколько раз, чтобы поговорить с моим заместителем, а потом и пожаловаться мне, то именно из-за этих отношений. Филдинг был инструктором Джонни в кембриджском клубе тхеквондо. Филдинг же был также и инструктором Марка Бишопа в классе «тигрят», но Джонни не знал Марка, и они определенно не занимались в одном классе. Миссис Донахью упорно это подчеркивает, и я интересуюсь, когда Джонни начал заниматься боевыми искусствами. Объясняю, что не знаю всех деталей, а они необходимы, чтобы разобраться в ее жалобе на моего заместителя.

— Джонни начал ходить в клуб в мае прошлого года, — говорит миссис Донахью, и мои мысли разлетаются и бьются друг о друга, как шары в карамболе. — Вы понимаете, как легко мой сын, никогда не имевший настоящих друзей, может попасть под влияние человека, которого обожает и уважает…

— Обожает и уважает? Вы имеете в виду Филдинга?

— А кого же еще? — язвительно отвечает миссис Донахью, и я понимаю, как сильно она ненавидит моего заместителя. — В этом клубе какое-то время занималась его подруга. Некоторые женщины, похоже, воспринимают тхеквондо очень серьезно. Когда эта девушка познакомилась с моим сыном — они вместе работали, — они подружились. Именно она уговорила Джонни присоединиться к ней. Уж лучше бы он ее не слушал. Вот и пожалуйста. Эти занятия и конечно же «Отуол» со всем, что там происходит, — и вот результат! Но вы, разумеется, понимаете, как Джонни хочется быть сильным, способным постоять за себя, перестать быть одиночкой, хотя, бесспорно, в Гарварде, в отличие от школы, над ним никто не издевался и никто его не задирал…

Она рассказывает, часто сбиваясь и путаясь, и тон ее уже не властный и строгий, а в ее голосе слышно отчаяние. Оно как будто висит в воздухе, и я, поднимаясь из-за стола, отчетливо его ощущаю.

— …Как он только смеет! Это же явное нарушение клятвы врача. Как смеет он заниматься делом Марка Бишопа в свете того, что мы теперь знаем.

— Что именно вы имеете в виду? — Я смотрю в окно. Утро выдалось ослепительно ясное, а солнце такое яркое, что у меня слезятся глаза.

— Его предвзятость. — Ее голос звучит у меня за спиной. — Он никогда не питал симпатий к Джонни, позволял себе делать ему бестактные замечания перед всем классом. «Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, а не на этот чертов выключатель». И прочее в том же духе. Вы же понимаете, что внимание Джонни, в силу его необычности, часто привлекают вещи, кажущиеся другим бессмысленными. Он плохо переносит зрительный контакт и обижается, когда люди не понимают, что так работает его мозг. Вы знаете, что такое синдром Аспергера? Может быть, ваш муж…

— Только общее представление. — Я не собираюсь вдаваться в детали того, что рассказал или не рассказал мне Бентон.

— Джонни фиксируется на какой-то детали, совершенно незначительной для других, и смотрит на нее, пока вы с ним разговариваете. Я иногда говорю ему что-то важное, а он смотрит на мой браслет или брошь, отпускает какой-то комментарий или начинает смеяться. И доктор Филдинг отчитывал его за это. Унижал на глазах у всех. Однажды Джонни не выдержал и попытался ударить его ногой. Представьте себе моего мальчика с его ста сорока фунтами веса и взрослого мужчину со всеми степенями и черным поясом. Вот тогда ему и пришлось уйти из клуба. Доктор Филдинг заявил, что никогда больше ни на какие занятия его не допустит, и пригрозил занести в черный список, если он попытается пойти в другой клуб.

— Когда это случилось? — Я слышу свой голос. Он звучит как чужой.

— Во вторую неделю декабря. У меня и число записано. Я все записываю.

«За шесть недель до убийства Марка Бишопа», — думаю я ошеломленно, словно меня ударили.

— И вы предложили доктору Филдингу… — говорю я, обращаясь к телефону, словно он и есть миссис Донахью.

— Разумеется! — с вызовом отвечает она. — Когда Джонни начал нести эту чушь насчет того, что у него случился провал в памяти и что он убил ребенка, а вскрытие проводил их инструктор по тхеквондо! Можете представить мою реакцию!

Их инструктор по тхеквондо. Кого еще она имеет в виду? Подругу Джонни по МТИ или кого-то другого? Кто еще мог заниматься у Джека Филдинга и что побудило Джонни Донахью сознаться в убийстве, которого он, по мнению Бентона, не совершал? Почему Джонни считает, что убил кого-то в период провала памяти, так называемого блэкаута? Кто повлиял на него до такой степени, что он не только признался в ужасном деянии, но и назвал орудием убийства пневматический молоток, который никак этим орудием быть не мог? Но расспрашивать миссис Донахью я больше не собираюсь. Я и без того зашла слишком далеко. Все зашло слишком далеко. Я задала ей больше вопросов, чем следовало бы, а все ответы уже знает Бентон. Это ясно уже по тому, как он сидит в кресле, глядя в пол, и лицо его хмурое и жесткое, как металлическая облицовка этого здания.

Я кладу трубку и стою перед стеклянной стеной, глядя на мозаику из черепичных крыш, снега и церковных шпилей. Королевство ЦСЭ.

Я жду, когда сердце замедлит бег и улягутся эмоции, с натугой сглатываю, заталкивая в горло боль и злость, стараюсь отвлечься, скользя глазами по лежащим передо мной корпусам МТИ, уходящим дальше, к Гарварду. Здесь моя империя — много-много окон, — и, глядя на то, чем мне полагается управлять, когда с людьми случается худшее, я понимаю, почему Бентон ведет себя вот так. Понимаю, что закончилось. Джек Филдинг, вот что.

Смутно припоминаю, как однажды, вскоре после того, как мы перебрались сюда из Чикаго, Джек сказал, что записался в клуб тхеквондо и не сможет иногда, по выходным или вечерами, помогать мне, потому что у него обязательства перед тем, что он называл своим искусством, своей страстью. Отвлекаясь на турниры, он считал само собой разумеющимся, что я проявлю «гибкость». Исполняя обязанности директора во время моих долгих командировок, он снова говорил о «гибкости», почти выговаривал мне.

Помню, как меня коробили его требования, потому что это ведь он обратился с просьбой принять его на работу в ЦСЭ, и я по глупости отдала ему должность, о которой он никогда и не помышлял. В Чикаго его ценили не слишком высоко, он был всего лишь одним из шести медэкспертов без шансов на повышение, о чем по секрету поведал его шеф, когда мы договаривались о переводе Филдинга. Отличная возможность для профессионального роста, сказал шеф, и для него лично — вернуться к своим, быть вместе с семьей. Меня глубоко тронуло, что Филдинг считает нас своей семьей. Мне льстило, что он скучает и хочет возвратиться в Массачусетс и снова, как в былые дни, работать со мной.