Увы, постмодернистская реальность легко распространяется и на другие сферы нашей жизни. Мы слушаем певцов, лишённых голоса и даже слуха, открывающих рот под фонограмму. Нашу жизнь определяют политики, за всю свою деятельность не принявшие ни одного верного решения. А консультируют их учёные, не замеченные ни в одном сколько-нибудь серьёзном исследовании и успешном прогнозе.

Мы с вами страдаем от реформ, даже не понимая, в чём они заключаются, а не понимаем мы этого благодаря подробным телевизионным комментариям. Современное ТВ, как справедливо сказано, это изобретение, позволяющее заходить к нам в спальню тем людям, которых мы не пустили бы даже на порог своего дома. А как вам нравятся «властители дум», утончённые творческие персонажи, старательно выполняющие функции козла-провокатора, ведущего стадо на заклание? Таких называют «совестью русской интеллигенции», хотя ни к русским, ни к интеллигенции они отношения не имеют. Более того, агрессивные мнимости крепко, как друзья, взялись за руки и не пускают в свой круг действительно одарённых конкурентов.

Был со мной такой вот случай. Сергей Степашин пригласил меня в Кремлёвский Дворец на концерт, посвящённый 10-летию Счётной палаты. Разумеется, все «фанерные» звёзды отечественной эстрады были в сборе и пели, как могли. А могут они плохо, да и голос, как ни вытягивай с помощью электроники, изменить качественно невозможно. Буйнов никогда не запоёт, как Бочелли. В общем, сижу – тоскую. И вот где-то между прыгающим Газмановым и дрыгающимся Сукачёвым на сцене возникла совсем не заслуженная артистка, которая так спела «Чёртово колесо» Арно Бабаджаняна, что её вызывали ещё дважды, хотя остальные исполняли всего по одной песне, включая Аллу Пугачёву, похожую на упитанную старушку, впавшую в детство. Голос у неведомой вокалистки был великолепный, с удивительным тембром, неповторимыми оттенками, и владела она им в совершенстве. Как же её фамилия? Сейчас вспомню.

– Кто она такая? – спросил я у Степашина.

– Ага, понравилась?

– Ещё бы!

– Случайно на каком-то мероприятии в провинции услышал. Гениальная девушка! Не представляешь, как трудно было засунуть её в кремлёвский концерт. Наши «козлетоны» держали круговую оборону, как панфиловцы… Ну, Счётная палата тоже не простая организация! Продавил.

Прошла неделя, мы с женой ужинали при включённом телевизоре, что гораздо хуже чтения за обедом советских газет. Я нажимал кнопки пульта, перепрыгивая с одного канала на другой, как пресыщенный эротоман с грешницы на грешницу, и вдруг наткнулся на тот самый кремлёвский концерт.

– Перестань жевать! – приказал я жене. – Сейчас ты узнаешь, что такое настоящее пение!

С трудом дождавшись, когда наконец отпрыгает Газманов, я поднял палец:

– Слушай!

Однако на сцене засипел и задрыгал конечностями пожилой Гарик Сукачёв, загримированный под малолетнего хулигана.

– Можно уже жевать? – с иронией спросила жена.

– Жуй! – разрешил я и метнулся к телефону. – Как же так, Сергей Вадимович? Неужели ничего нельзя было сделать?

– Счётная палата, Юра, тоже не всемогущая… – вздохнул он.

Больше я никогда не слышал эту удивительную певицу, даже её фамилию не запомнил, хотя имена безголосых эстрадных кривляк мне вбили голову так же прочно, как в армии номер моего личного автомата Калашникова.

– Рядовой Поляков!

– Я!

– Номер автомата?

– Э-э-э… Сейчас вспомню.

– Наряд вне очереди.

– Ну, товарищ старшина…

– Два наряда вне очереди.

Увы, в искусстве, прежде всего в литературе, существуют заговор и круговая порука бездарей. Нет, я отнюдь не сторонник теории заговора. Я очевидец и в какой-то степени жертва успешной практики этого заговора. Хору охрипших кастратов не нужен Шаляпин. И возникает парадокс: талантливому человеку добиться признания гораздо труднее, нежели бездарному. В этой ситуации вовсе не фантастична история выгнанного со стройки малограмотного Витьки Акашина, которого два приятеля, заключив спьяну пари, «заделали» всемирно известным писателем.

Некоторые авторы писем упрекали меня в неоригинальности сюжета, мол, позаимствовал я его из рассказа Аркадия Аверченко «Шутка мецената». Что ж, сошлюсь на пресловутую интертекстуальность, её задолго до постмодернистов открыл русский народ, обмолвившись поговоркой: «Плоха песня, не похожая ни на какую другую песню». В самом деле, оригинальные сюжеты, как известно, можно по пальцам пересчитать, а избранная мной коллизия вообще бродит по мировой литературе давным-давно. Собственно, даже «Ревизор» о том же самом: «Есть другой Юрий Милославский. Так тот уж мой…»

Но с гоголевских времён ситуация значительно переменилась как в жизни, так и в литературе. Что я имею в виду?

А вот что. Вообразите: приехавшим по именному повелению настоящим ревизором оказывается всё тот же Иван Александрович Хлестаков! Вообразили? Не правда ли, очень современно? Мы преступили в нашей жизни некую крайне опасную черту. Собственно, отсюда и название романа. Запрещение варить козлёнка в молоке матери его – табу из древнего Моисеева кодекса. Существует множество исторических, этнографических и даже диетологических объяснений этой заповеди, но старая мудрость обычно трактуется расширительно. А что, разве, вступив в борьбу с природой, мы не варим козлёнка в молоке матери его? А разве швырнуть людей в палочный социализм, а потом, когда они смягчили и приспособили этот уклад под себя, погнать их той же палкой в дикий капитализм, – это не сварить козлёнка в молоке матери его? А деятель культуры, который, вместо того чтобы «милость к падшим призывать», требует «раздавить гадину», имея в виду подавляющую часть обездоленного населения, – разве он не варит козлёнка в молоке матери его? Иногда, прогуливаясь по дорожкам Переделкина, я встречал замечательного писателя Фазиля Искандера, погружённого в свои сумеречные грёзы. Несколько раз я хотел окликнуть его и спросить: «Фазиль Абдулович, зачем вы-то подписали то кровожадное воззвание?» Теперь он умер – испросить не у кого…

Многие авторы писем замечают, что читать роман очень весело, но по окончании становится грустно. Увы, это стойкая традиция российской сатиры, восходящая скорее не к «пародийному модусу повествования», а к невесёлой отечественной реальности, в чём все мы, каждый по-своему, виноваты. Потому-то я и не стал совсем уж скрываться за столь модной сейчас «авторской маской», а вывел самого себя на страницах романа в качестве эпизодического лица, и без особого, как вы заметите, снисхождения. Что же касается главного организатора всей этой литературной аферы, от имени которого и ведётся повествование, то мало-мальски внимательный читатель увидит: нигде на всём пространстве романа он ни разу не назван – ни по имени, ни по фамилии, нет и описания его внешности. Полагаю, смысл этого авторского ухищрения (кстати, в техническом отношении довольно трудоёмкого) понятен. Мы живём в эпоху, когда антигероем может стать каждый.

Вот и всё, о чём я хотел предуведомить читателей. Остальное, надеюсь, будет понятно из книги. Ведь, как утверждал критик-табулист Любин-Любченко, «каков текст – таков контекст!»