— Ну и какое, позвольте спросить, отношение ко всему этому имею я?

— Самое прямое. Вы стали причиной всему происшедшему.

— Я стала… да опомнитесь вы, мистер мачо. Даже вашего умишка должно хватить. Вы надрались и получили по заслугам, хотя бы отчасти.

— Согласен, только я сказал лишь, что вы были причиной всего. Причиной, а не виновницей.

— Мне очень стыдно, но, боюсь, у меня нет времени, чтобы вникать в такую логику, если вы, конечно, считаете это логикой. А теперь довольно, мистер Бэннон. Я выслушала ваш рассказ, так что будьте любезны выполнить свою часть соглашения.

— Сейчас, еще два слова, чтобы вы поняли разницу. Я сказал, что вы были причиной, а не виновницей. Повторяю, вы ни в чем не виноваты, но причина в вас. Я обезумел, обезумел из-за вас. Я обезумел тогда, я без ума и сейчас. Вот ваши ключи.

— Спасибо. — Грейс повернула ключ зажигания, и они поехали в северном направлении. Роджер не спускал с нее глаз, вглядываясь в лицо Грейс при тусклом свете приборной доски и мелькающих отблесках уличных фонарей. Единственным знаком, который она подала, было покусывание нижней губы, впрочем, вряд ли это можно считать знаком — да и знаком чего? Но, даже не оглядываясь, Роджер уловил, что Грейс вроде проехала свой дом. Убедившись в этом, он затаил дыхание, глазом боялся моргнуть, лишь бы не сделать неверного движения. Грейс остановила машину, ему смутно показалось, что это какой-то переулок в северной части города. Она выключила двигатель и фары, откинула голову назад и протянула к нему руки: «Поцелуй меня». Он поцеловал ее — так нежно, как не целовал никого в жизни.

— Поцелуя нам не хватит, — проговорила Грейс. — Даже сегодня ночью.

— Сегодня и никогда, Грейс. Мы не из тех, кто просто целуется.

— На земле не стоит, — сказала она. — Я только с мужем пробовала. На заднем сиденье удобнее, чем на переднем?

— Да.

— Но сначала побудем еще немного здесь, поцелуемся, поласкаемся, как дети.

— Как дети?

— А ты с девочками никогда не вел себя плохо? Я с мальчиками вела, или они со мной, — нет, я с ними, а они со мной.

— Правда? Жаль, что я не был одним из тех мальчиков.

— Да, хорошо бы тебе оказаться приказчиком из магазина, и я бы затащила тебя в шкаф или на кровать. К себе в комнату, наверху. Да, хорошо бы сейчас оказаться с тобой наверху в постели. Пошли назад.

Все продолжалось недолго, а когда кончилось, оба некоторое время не могли унять легкую дрожь. Вернувшись за руль, Грейс поцеловала тыльную сторону его ладони и не сразу завела двигатель.

— Еще увидимся? — спросила она.

— Если это зависит от меня, конечно.

— Тогда надо подумать. Сегодня ночью у нас все было, как у детей, но мы не дети. Ты сам по мне это видишь, а я по тебе. Сегодня все было нежно и хорошо, так будет не всегда. Извини, если я оскорбила твои религиозные чувства, Роджер. Надеюсь, это единственный раз, когда я сделала тебе больно, и обещаю, что больше это не повторится. У тебя есть место, где мы можем встречаться?

— В общем-то нет.

— А как насчет загородного дома твоего друга Бринкерхоффа?

— А ты поедешь туда?

— Если никто не будет знать, да. Например, хозяин. Но наверняка будет. Ты ведь должен сказать ему, правда?

— Нет.

— А я думаю, да. Но сейчас ты и так ему все расскажешь, поэтому если он будет владеть нашей тайной, то и мы можем попользоваться его кроватью.

— А ты не против, чтобы я рассказал ему?

— Какое это имеет значение, против я или не против, ты ведь и так ему все расскажешь, верно, Роджер? Мне бы этого не хотелось, но, боюсь, не удержишься. И тут я ничего не могу поделать. Я стала твоей. Но мне не хочется, чтобы об этом узнал мой муж. На остальных наплевать, но он знать не должен.

— Ты его любишь?

— Да, я люблю его, а он любит меня. Мы будем вместе, когда ты будешь растить своих маленьких ирландцев. Надеюсь, у тебя хватит скромности. А сейчас пора ехать.

— Ладно. Так как договоримся?

— Ну, эта затея с благотворительностью нам не поможет. На такого рода ужинах надо как раз особенно держать ухо востро, там ведь все эти дамы. Связываться с тобой всегда буду я. Ты мне звонить не должен. Я буду представляться чьей-нибудь секретаршей. Чьей, например?

— Мистера Дьюка.

— Кто такой мистер Дьюк?

— Никто.

— Хорошо. Я скажу: «Говорит секретарша мистера Дьюка», — и ты поймешь, что это я. А я назову время и место встречи, а ты только скажешь «да» или «нет». Это на тот случай, если в кабинете у тебя будет кто-то еще.

— Отлично.

Грейс тронулась с места и направилась в сторону дома.

— Когда подъедем, я припаркую машину, и зайдем в дом вместе, разговаривая как ни в чем не бывало. Например, о гвардии. Я спрошу, как насчет того, чтобы выпить стакан молока или чего-нибудь покрепче, ты ответишь, спасибо, не стоит, я поблагодарю тебя за то, что ты меня проводил, и ты пойдешь к выходу. Муж будет наверху, но, может, еще не заснул. Не знаю уж, как я справлюсь со всем этим, но как мне прожить без тебя, тоже не знаю. Мне уже сейчас начинает не хватать нашего завтрашнего свидания!

Они распрощались, и Роджер уже прошел полпути до дома, когда мерный непривычный стук собственных сапог и позвякивание шпор напомнили ему не только о том, что это чудесное приключение не может длиться вечно, но и что совершенно незнакомый ему человек, президент Соединенных Штатов Америки, может положить ему конец одним росчерком пера. Роджер впервые почувствовал отвращение к войне. Тем не менее сон его был спокоен и крепок.

Вторник, среда. Суббота, воскресенье, понедельник. Среда, четверг. Дни медленно приходили и быстро уходили, и от нее не было ни слова — лишь беглый взгляд, и то настолько самопоглощенный, что ему хотелось окликнуть и сказать: ты моя. Она ехала в своей машине и о чем-то праздно болтала с двумя женщинами. Дело было около полудня, он шел по Второй, и его переполняло не только желание: ничуть не меньше ему хотелось просто поговорить с ней, понять, что превратило ее из высокомерного противника в страстную любовницу. И вот она наклоняется то к одной даме, то к другой, поглощенная собственной речью и воздействием ее на спутниц. Больше всего его почему-то разозлили цветы в двух граненых вазочках, установленных в машине. Из-за них, из-за этих цветов, все было иначе, совершенно иначе. Трудно сказать почему, но это так. Лимузин сам по себе — это уже плохо. Шофер в куртке из медвежьей шкуры — тоже плохо. Фары — плохо. Ее непринужденная болтовня с приятельницами — плохо. Но именно цветы в вазах, как он потом сообразил (уже после того, как понял, что в них-то все и дело), воплощали собой стиль ее жизни: в Форт-Пенне вазочками были украшены большинство автомобилей, но в них очень редко бывали цветы. А у Грейс всегда две-три розы, скорее всего из собственной оранжереи позади дома. Каждое утро водитель срезает новые, выбрасывает старые, выливает вчерашнюю воду, наливает свежую. И никто ему об этом не напоминает. Раз сказали — а может, и вообще не говорили, — и он меняет цветы так же автоматически, как заправляет бак бензином, накачивает шины и приподнимает фуражку, приветствуя хозяйку: «Доброе утро, мэм». Цветы — такой же признак социального положения, как и улица, названная именем ее родичей. Иные из жителей обращаются в городской совет с просьбой назвать улицы их именем, но лишь к Колдуэллам совет сам обратился за разрешением назвать улицу в их честь. Зайдешь в местную больницу — убедишься, что детское отделение названо именем одного из ее малышей; полистаешь проспект университета Форт-Пенна — увидишь, что одна из стипендий для студентов-медиков носит имя ее матери; выиграешь на скачках, которые устраиваются в рамках Пенсильванской ярмарки, и твое имя, как и кличка лошади, будет выгравировано на кубке победителя, но сам трофей называется Кубком Колдуэлла; это губернатор ищет повода поговорить с ней — не она с ним; ее имя начинается на «Т», но неизменно возглавляет список гостей на том или ином приеме, о которых пишут в светской хронике. Роджер вспомнил, как мать однажды рассказала ему, что по одному лишь звонку от Колдуэллов избежал наказания человек, совершивший двойное убийство, и все лишь потому, что он оказался дальним родственником кого-то из друзей семьи; вспомнил он также, как пятнадцать лет назад отец говорил ему: «Колдуэллы — худшие враги рабочего люда. Возбудить недовольство Джорджем Баерсом или Дж. Пирпонтом Мораеном — дело нехитрое, но попробуй убедить кого-нибудь в Форт-Пенне, что Уилл Колдуэлл — одного с ним поля ягода. Да тебе в лицо рассмеются: „Уилл Колдуэлл? Этот приличный, добросердечный человек? — вот что ты услышишь. — Друг епископа Брофи?“ И лучше держать ухо востро, иначе, глядишь, и сам окажешься в одной компании с Дж. Пирпонтом, потому что Уилл Колдуэлл ежегодно выписывает чеки беднякам, которые это заслужили, и никогда не отдает приказа стрелять по профсоюзным активистам, и сам участвует в мирных демонстрациях у входа в шахту, чтобы выразить протест против действий предателей-штрейкбрейхеров, отнимающих у рабочих кусок хлеба с маслом».