В конце концов, идея души, живущей после смерти тела, не может быть справедливой, потому что она неизбежно обесценивает жизнь, которую мы ведем на этой земле. Когда Сьюзан Смит утопила двоих маленьких сыновей в озере, она нашла способ успокоить свою совесть: «Мои дети заслуживают лучшего, и теперь оно у них будет». Ссылки на счастливую загробную жизнь обычны в предсмертных записках родителей, убивающих своих детей перед тем, как покончить с собой11, а недавно нам напомнили, как эта вера воодушевляет террористов-смертников и камикадзе, угоняющих самолеты. Вот почему мы должны отвергнуть аргумент, что, если люди перестанут верить в Божественное воздаяние, они будут безнаказанно творить зло. Да, неверующих, надеющихся, что они смогут ускользнуть от правосудия, осуждения общества и собственной совести, не удержит угроза провести вечность в аду. Но зато их не соблазнит идея уничтожить тысячи людей, чтобы заслужить вечность в раю.

Даже эмоциональный комфорт, который дарит вера в загробную жизнь, имеет обратную сторону. Теряет ли жизнь смысл, если мы не можем продолжать ее после смерти мозга? Скорее напротив, ничто так не наполняет жизнь, как осознание, что каждый ощущаемый момент — ценный дар. Сколько схваток было остановлено, сколько дружб возобновлено, сколько часов не потрачено впустую, сколько знаков внимания оказано только потому, что мы иногда напоминаем себе: «Жизнь коротка»!

* * *

Но почему светские мыслители боятся, что биология лишает жизнь смысла? Потому что им представляется, будто биология ставит под сомнение ценности, которыми мы больше всего дорожим. Если причина, по которой мы любим наших детей, — всплеск окситоцина в мозге, заставляющий нас защищать свои генетические инвестиции, не будет ли благородный ореол родительства развеян, а жертвы обесценены? Если сочувствие, доверие и жажда справедливости эволюционировали как способ получить преимущества и остановить обманщиков, не будет ли это значить, что такие вещи, как альтруизм и справедливость, сами по себе не существуют? Мы презираем филантропа, который занимается благотворительностью ради налоговых льгот, телепроповедника, который громогласно обличает грех и тайно посещает проституток, политика, который защищает обездоленных, только пока включены камеры, и парня, который держит нос по ветру и поддерживает феминизм, так как это помогает ему привлекать женщин. Кажется, эволюционная психология утверждает, что все мы точно так же постоянно лицемерим.

Страх, что научные знания разрушат человеческие ценности, напоминает мне начальную сцену в фильме «Энни Холл» (Annie Hall), в которой юного Элви Сингера ведут к семейному врачу:

Мать: Ни с того ни с сего впал в депрессию. Он просто ничего не может делать.

Доктор: Почему ты в депрессии, Элви?

Мать: Скажи доктору Фликеру. (Обращаясь к доктору.) Это из-за того, что он читает.

Доктор: Из-за того, что он читает, хм?

Элви (опустив голову): Вселенная расширяется.

Доктор: Вселенная расширяется?

Элви: Да, Вселенная — это все, и если она расширяется, однажды она разлетится на части, и это будет конец всего!

Мать: Да как это тебя касается? (Доктору.) Он перестал делать домашние задания.

Элви: А какой смысл?

Сцена забавна, потому что Элви перепутал два уровня анализа: шкалу в миллиарды лет, которой мы измеряем Вселенную, и шкалу десятилетий, лет и дней, которой измеряется наша жизнь. Как заметила мать Элви: «При чем здесь Вселенная? Ты в Бруклине! Бруклин не расширяется!»

Люди, которых выбивает из колеи мысль, что все наши побуждения — эгоистичны, ошибаются так же, как Элви. Они путают ультимальную причину (почему нечто появилось и эволюционировало с помощью естественного отбора) с проксимальной причиной (как это нечто работает здесь и сейчас). Такая ошибка естественна, потому что эти два объяснения могут выглядеть очень похожими.

Ричард Докинз показал, что хороший способ понять логику естественного отбора — представить гены в качестве субъектов, движимых эгоистичными мотивами. Такой удачной метафоре можно позавидовать, но излишне доверчивые люди могут попасть в ловушку. Можно считать, что у генов есть метафорические мотивы — делать копии самих себя, но у организмов, которые они создают, есть мотивы реальные. И это не те же самые мотивы. Иногда самое эгоистичное, что может сделать ген, — внедрить неэгоистичные мотивы в человеческий мозг: искренность, щедрость, неподдельное бескорыстие. Любовь к детям (передающим наши гены будущим поколениям), верность супругу (чья генетическая судьба идентична нашей), друзьям и союзникам (доверяющим тебе, если ты достоин доверия) может быть бескрайней и несомненной, когда касается нас, людей (проксимальный уровень), даже если это метафорически эгоистично, когда касается генов (ультимальный уровень).

Я подозреваю, есть и другая причина того, почему эти толкования так часто путают. Все мы знаем, что иногда бывают и тайные мотивы. Можно быть на людях щедрым, а в душе жадным, на людях набожным, а в душе циничным, на людях целомудренным, а на самом деле похотливым. Фрейд приучил нас к мысли, что скрытые мотивы могут влиять на поведение, проникая из недоступной сознанию части мозга. Соедините эту мысль с типичным ложным представлением, что гены — это что-то типа сути, сердцевины человека, и вот перед нами причудливая смесь Докинза и Фрейда: идея, что метафорические мотивы генов — это и есть глубокие, бессознательные, скрытые мотивы личности. Это ошибка. Бруклин не расширяется.

Даже те, кто понимает разницу между людьми и их генами, могут прийти в уныние. Психология учит нас, что некоторая часть нашего опыта может быть плодом воображения, побочным эффектом того, как информация обрабатывается в нашем мозге. Качественное различие между красным и зеленым цветом, как мы их воспринимаем, не отражает существенного различия между световыми волнами физического мира — длины световых волн, которые служат источником нашего восприятия цвета, формируют гладкий континуум и качественно друг от друга не отличаются. Красный и зеленый, воспринимаемые как абсолютно разные, — конструкты, созданные химией и связями нашей нервной системы. Организмы с отличными от наших фотопигментами или связями в мозге могут и не обладать ими; очевидный пример — люди с самой распространенной формой дальтонизма. А эмоциональная окраска восприятия объектов еще большая фикция, чем физическая. Сладость фрукта, страх высоты, отвращение к падали — иллюзии, порожденные нервной системой, развившей такую реакцию на эти объекты в качестве адаптации.

Науки о человеческой природе, кажется, предполагают, что то же самое верно и в отношении правильного и неправильного, ценного и бесполезного, красоты и уродства, святого и низменного. Все это — нервные конструкты, фильм, который мы показываем сами себе внутри собственного черепа, способ пощекотать центры удовольствия, и они не более реальны, чем разница между красным и зеленым. Когда призрак Марли спросил Скруджа, почему он не верит собственным чувствам, тот ответил: «Потому что любой пустяк воздействует на них. Чуть что неладно с пищеварением, и им уже нельзя доверять. Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю!»[33] Похоже, наука говорит, что то же самое верно для всего, что мы ценим.