Наибольшей была помощь от василианской настоятельницы: в 1950 году и этот источник иссяк. Все же после долгого молчания, в 1951 году мне пришла открытка от этой замечательной благотворительницы: она писала мне из украинского концлагеря, тоже став жертвой советского правосудия. Позднее я узнал, что ее преступление состояло в том, что она поддерживала отношения с «врагами народа» и посылала помощь «предателям Родины». Так поставили под сосуд свечу в стране, где только тьма имеет права гражданства.

«И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Мф. 5, 15).

В Воркуте я сначала работал санитаром, что давало мне возможность оказывать телесную и духовную помощь собратьям. Нелепо думать, что начальство одобряло мое назначение в санитары, учитывая его враждебное отношение к католическим священникам вообще и ко мне в частности. Однако Господь попустил, чтобы я работал среди больных три месяца в 1948 году и пять месяцев в следующем, 1951 году, но уже не как санитар, а как больной.

Перелом правой ключицы, о котором я упоминал, был везением. Он освободил меня от тяжелой работы на горно-обогатительном производстве: полтора месяца я провел в гипсе, а потом еще сто дней оставался в больнице санитаром. Практически я помогал двум ночным дежурным — фельдшеру и санитару; вместе с этим вторым мы убирали в больнице и помогали пациентам с восьми вечера до восьми утра. Дежурный санитар часто отлучался — забрать на шахте контуженных и раненных ночью. И тут мне приходилось туго, особенно когда было много срочных операций; если несчастных случаев выпадало по нескольку за ночь, то, помимо ухода за больными, на меня возлагалась вся уборка.

Еще больше, чем тела, нуждались в заботе души, поэтому в больнице я был на своем месте и благодарил за то Господа. Для меня была также очень важна возможность служить мессу: в отличие от многих собратьев, не имевших в бараках ни времени, ни места для мессы, я всегда мог, особенно когда не было дополнительной работы, уединиться ночью на полчаса в сравнительно приличном помещении. Что же касается миссионерства, то я не добился больших успехов среди советских граждан, даже среди тех, кто был при смерти.

Не так мешали конфессиональные разногласия, как недоверие: с трудом, но мне удалось преодолеть упрямство одного литовца, тоже с недавних пор ставшего советским гражданином. Его звали Миклошюс, лесоруб по профессии, он был насильственно оторван от родины, жены и дочери. Перед тем его несколько раз вызывали в НКВД, шили дело, но безуспешно: не было ни одной зацепки. В последний вызов ему заявили, что его профессия пригодится в других краях, и его, не отпустив домой, запихнули в вагон для скота и с десятками других литовцев отправили сначала на восток, потом на север. В то время миллионы украинцев, эстонцев, латышей, литовцев, румын и так далее высылались на спецпоселение в Сибирь и в районы Арктики. Отправляли целыми семьями, часто неполными по причине арестов; людям приказывали быть через час-два на вокзале, имея при себе не более чемодана на каждого, остальное конфисковали.

Наш лесоруб, чья профессия могла очень пригодиться Советам в безлесной тундре, стал на Воркуте нервным и чудаковатым, никому не доверял и всех подозревал. Его держали с нами, зеками, но юридически его положение отличалось от нашего. Если бы не плохое здоровье, он мог бы, вернее, был бы обязан покинуть лагерь, однако не саму Воркуту, место ссылки; пребывание ссыльного в лагерной больнице было тогда в порядке вещей; в нашу хирургическую больницу клали и вольных.

Пока лесоруб лежал в общей палате, где не ладил ни с кем: ни с медицинским персоналом, ни с больными. Мои услуги он терпел, поскольку не вставал с постели: ноги у него сделались как спички, и уже отказывали все органы. Потом его перевели в палату для умирающих; там лежал еще больной, молодой русский, вскоре умерший от костного туберкулеза; освободившееся место я попросил отдать мне — для отдыха. Так я получил условия для служения мессы ночью и днем; литовец, за которым я ухаживал, воочию смог убедиться, что я служу мессу по всем правилам, и перестал подозревать меня.

Он пожелал исповедаться, и мне удалось провести к нему священника-литовца. И тут больного, точно в насмешку, известили о проявлении к нему «снисхождения» и разрешении получить паспорт по выходе из больницы. Но было слишком поздно, и он только больше затосковал; да и на что бы сгодился моему литовцу «сталинский паспорт», разве что кочевать в пределах СССР. Настоящий паспорт дал ему я Великим постом 1949 года, когда, тайно проникнув в больницу, в последний раз преподал больному Святые Дары.

Подлинное избавление он получил не от властей, а от Бога.

По приказу начальника политчасти меня убрали из стационара и перевели на работу в лагерную пошивочную мастерскую. Здесь работа кипела днем и ночью: дневная бригада работала с семи утра до семи вечера с часовым обеденным перерывом, моя же ночная бригада — с семи вечера до шести утра следующего дня. Три раза в сутки дневальные бараков приносили кучу рваных и грязных тулупов и бушлатов: латаны-перелатаны, с дырами в двадцать, тридцать, сорок сантиметров, подчас не понять, что за ткань была изначально.

Мы сами должны были раздобыть иглу и наперсток, в продаже их не было, ни тем более фабричных инструментов: стальная игла — редкость, но железная игла имела свои преимущества, если согнется, можно выпрямить. А нитки!.. Мы добывали их из полос старой просмоленной холстины, послужившей в шахте; когда же нам давали хоть немного фабричных ниток — это был праздник, увы… крайне редкий. В конце рабочего дня мы становились бронзового цвета, а легкие забивались вредной пылью.

Наш барак был двадцать пятый: мы жили в секции «Б» вместе с сапожниками, секция темная, плохо проветриваемая. Вместить могла чуть больше половины тех, кто там жил на самом деле, поэтому почти никто из нас не имел своего постоянного места, мы спали по двое, чередуясь: одни ночью, другие днем. Порой после работы не находилось места прилечь, одному Богу известно, что это были за месяцы. К тому же к вечным клопам добавились вши: этих, правда, мы в несколько недель смогли уничтожить благодаря помывке в бане.

В апреле 1949 года начальник политчасти снова занялся мной: на сей раз приказал отправить меня в малую зону. 18 или 19 июля из штрафного изолятора[105] меня из-за крайнего истощения перевели в четвертый санитарный барак — до 10 августа я отдыхал. Санитарный барак мало чем отличался от обычного; те же двухэтажные нары, однако на них имелись матрас и подушка, набитые опилками, простыня и одеяло — невиданная роскошь с тех пор, как я покинул больницу. Еды мало, но готовили ее лучше: половина хлебной пайки — почти белый хлеб, вместо перловой каши в изобилии овсянка, часто гречка и пшенка, иногда рис. Лекарства были редкостью, но изредка нам давали маленькую пилюлю витамина С.