– А потом что было?

Анька дергает плечом, брезгливо кривит губы. Она устала, ей каждое слово из себя вымучивать приходится. И продолжать она не хочет.

Но я с нее глаз не свожу, я хочу, чтоб она до конца договорила. Потому что Ройх же как-то с этим связан, и я хочу понимать, как именно.

Аньке под моим взглядом неспокойно. Она от него прячется, закрывает лицо волосами, но минут десять этой молчанки спустя наконец продолжает.

– Он предложил мне дополнительные занятия. Мудень этот. Но на кафедре у него, мол, времени нет, предложил приехать к нему домой.

– И ты приехала? – я уже почти поняла, чем все это закончилось. Тем, чего я все это время ожидала от Ройха.

– Приехала, – пусто-пусто подтверждает Анька, – а там, слово за слово, засиделась до темноты. Ах, Анечка, ни в коем случае не отпущу вас так поздно, я же преподаватель. Да-да, гостевая спальня вон там, там все необходимое… А потом я проснулась ночью, от того, что меня трахают. Орала, брыкалась, да только похрен ему было. С утра сказал, что об экзамене его я, мол, могу не беспокоиться. А вякну что-нибудь, так он и карьеру моего папаши угробит в одно движение руки.

– Отцу не сказала?

– Ну почему же, – Анька кривит губы горько, – сказала, конечно. И он, разумеется, устроил скандал. И все было, и менты были, и суды… Только мразь эта все равно отбрехалась, что я сама пришла, что успехи у меня были швах, а он – мужчина, не смог устоять.

– Разве в этих вопросах суд не на стороне пострадавших обычно?

– Суд, Катена, всегда на стороне того, у кого бабок больше, – с бесконечной горечью откликается Анька, – у нас три суда было. Один раз апеллировали адвокаты мудозвона, два – отцовские. Когда я краем уха услышала, сколько бабок мои родители вваливают на юристов – попросила прекратить. Устала. И в суды ходить устала, и заново все это переживать. Это ведь каждый раз… Все наружу… МГУ бросила. Папаша до сих пор мне этого не простил. Он на самом деле гордился, что я там сама учусь, без его протекции. Как-то в сердцах сказал, что может я и вправду – сама виновата. Извинялся потом. Но я к Илюхе съехала уже.

– А тот мудень? Получается, так и живет? И преподает?

– Нет, – Анька дергает краешком губы, это даже чутка похоже на улыбку, но с огромной натяжкой, – лицензии на преподавание его лишили. А еще кто-то сжег его тачку и обе ноги сломал. Я подозреваю, папаша нашел кого нанять, чтобы хоть втемную карму уроду вернуть. Только… Не легче ведь…

Не легче.

Каждый раз, когда я выходила к пилону, я знала – в клубном зале полно озабоченных козлов. И кто-то может подкараулить тебя у служебного входа. Опытные стриптизерши всегда носили с собой в сумочке шокер, которым можно даже угробить, без особых заморочек. Очень опытные – не вынимали этот шокер из кармана куртки. Потому что один раз ты переживешь вот это – чувство собственного бессилия и захлестывающую тебя боль, и повторять больше не захочешь.

– И поэтому ты решила Ройха подставить? – уточняю, хотя на самом деле, все поняла примерно. Медленно, но верно, контуры картинки проступают.

– Я год пыталась заставить себя идти дальше, – Анька сползает на лавку и вытягивается на ней в полный рост, – ходила на психотерапию, в группу жертв насилия ходила… Только достало, знаешь. Достало вечно пережевывать эту жвачку. Я решила, что все, баста, не буду жертвой.

– Похоже на тебя, – не удерживаю смешок.

– Только это ни хрена не означало, что я все пережила, – откликается Анька бесцветно, – потому что… Ну пришла я в стройтех. Решила попробовать себя в архитектуре. А тут Ройх. Смотрит на тебя так, как псина голодная. Я… Мне показалось, что я узнала этот взгляд. Меня заклинило. Я решила, что уж тебя-то я спасу, добьюсь, чтобы хотя бы этого ублюдка вышибли, а в идеале – посадили.

Мне не сложно вспомнить, как Анька то и дело задерживалась в аудиториях, когда Ройх задерживал меня. То ручки свои зависнет перебирать, то в телефон затупит, то просто замечтается…

И если раньше это смотрелось как… Ну, просто случайность, то сейчас… Получается… Наедине оставлять не хотела? И ведь я замечала, даже сердилась иногда… На первом курсе у меня в голове гулял ветер, я иногда фантазировала, что буду обсуждать какой-нибудь проектный план для курсовика, и незаметно так припаркуюсь бедром на край стола Ройха. И посмотрю, как среагирует. Но при Аньке так ведь не сделаешь!

– Я не просила меня спасать, – тихо произношу, стискивая кулаки.

– Я тоже не просила.

Это звучит как пощечина. От неё жжет кожу, булькает внутри гнев, звенит в висках. И все же я удерживаю во рту рвущееся на свободу: “Больше и не буду!”

Я не хотела хоронить даже бывшую подругу, даже ту – кого врагом своим считала, пусть и оказывается, что она им не является.

Когда Анька встает с лавки и медленно едва ковыляет через узкую камеру ко мне, я даже не сразу понимаю, что это она, а не бухарик, наш невольный сосед, утомился спать в уголку на полу, и решил растянуть кости по затертому дереву лавки.

Лишь только когда Анька падает рядом, я её замечаю. И скукоживаюсь, чтобы не задевать её плечами.

Потому что даже с учетом всего рассказанного сейчас она меня бесит.

А как только я припоминаю, как висела на пузе на пошатывающихся балконных перилах, удерживая эту дуру потными от паники пальцами – бешенство начинает из ушей посвистывать.

– Извини, – Анька толкает мой мизинец своим, – я знаю, что этого мало после всего, что я сделала. Я все тебе испортила.

– Это очень слабо сказано, – тихо комментирую, отодвигаясь, – я сегодня отзывала свою жалобу на домогательство. И знаешь ли, меня всерьез хотели отчислить.

–– Я удалила ту запись, – Анька не придвигается, но смотрит на меня не отводя глаз, – ту, которую я Ройху посылала.

– Зачем ты вообще её сделала?

– Это рефлексы, Кать, – Анька пожимает плечами, – я не придумала ничего лучше, чтобы тебе рассказать, что он до меня не домогался, а я пыталась его спровоцировать. Сама сказать… Струсила.

Смотрю на неё.

Она измучена не поддельно. Её надлом будет очевиден любому, кто знает Капустину хоть даже несколько часов. Даже она не сможет разыграть отвращение к собственной жизни настолько правдоподобно.

– Ты ведь меня знаешь, да, Ань?

Она кивает. Слабо, но все-таки заметно.

– Ты понимаешь, что такие косяки я не прощаю?

Немного жалости в груди все-таки шевелится, когда я смотрю Аньке в глаза. Понимаю, что такие установки не могут вдохновлять жить во что бы то ни стало, но…

Я не хочу, чтобы она выходила с балкона или вскрывала вены.

Но и дружить как раньше, быть как сестры-двойняшки, о которых обе втайне мечтали – сами друг другу признавались, так мы уже не сможем.