Праздник проходит в саду. Я не подхожу близко, издалека наблюдаю, как народ веселится. Чувствую аппетитный запах жарящихся на гриле сарделек и слышу, как урчит у меня в животе.

Вечером моросит дождь, становится прохладно, гости расходятся. Братья с Ханной уходят в дом. Я пробираюсь в сад и смотрю в окно. Трясусь от сырости и холода и наблюдаю, как Ханна с близнецами играет в приставку.

Мне нравится быть вместе с ней. Проживать ее жизнь. Пускай даже поодаль, всегда в стороне – плевать! Я рядом с ней. Это самое главное.

Когда от холода начинает сводить ноги, а от голода – живот, я ухожу.

Я не успеваю перелезть за забор – только залезаю наверх, и чьи-то руки тянут обратно. Вниз.

– Schund! Schund!

– Little prick! What the fuck are you doing here?[27]

Я не знаю в лицо этих парней из Холмов. Слышу немецкую и английскую речь. Я не могу перевести их слова, но догадываюсь, о чем они говорят. Местные парни ненавидят нас так же, как мы – их. Запрещают нам шататься по Холмам, потому что Холмы – это их территория. А мы – их враги.

Их пять человек. И у всех бейсбольные биты.

Брык, тебе капец.

Они окружают меня. Усмехаются в предвкушении скорой расправы.

Они такие же сволочи, как и мы. Только знаете, в чем разница? Когда дело доходит до полиции, виноватыми всегда будем мы. Потому что для всего мира мы – грязь. А они – элита.

Один из парней – самый крупный – бьет кулаком мне в лицо.

Я вытираю рукавом хлынувшую из носа кровь и улыбаюсь. Дерзко смотрю на здоровяка и говорю ему:

– Ну, иди домой, похвастайся отцу: я побил Кита Брыкова, паренька, который на полторы головы меня ниже и на тридцать кило легче. У него не было ничего в руках, а у нас с парнями были биты. И, представляешь, мы справились с ним всего-то впятером. Гордись собой, запомни этот момент, может быть, это твоя единственная победа в жизни.

Я знаю, что он не понял ни слова. Но это не имеет значения. Я плюю в него кровью. Это последнее, что я помню. Меня забивают битами.

Я прихожу в себя в какой-то канаве, за забором, на территории Чертоги. Чувствую себя разбитой дорогой, по которой только что промчалась «вся королевская конница и вся королевская рать»[28]. Бейсболисты перебросили меня за забор, спасибо хоть на этом, не надо тратить силы. Я еле доползаю до дома. Мокрый, весь в грязи и крови.

Открыв дверь, мама вскрикивает от ужаса, а я падаю к ее ногам. Еле живой, выбившийся из сил.

Родители и брат обтирают меня, укладывают на диван. Папа обрабатывает мне раны, мама держит у моей головы тазик.

Я блюю в него какими-то кровавыми ошметками и тихо говорю:

– Прости меня, мам…

– За что, сынок? – ласково спрашивает мама, гладя меня по голове, пряча слезы за падающими на глаза прядями седых волос.

За что меня прощать?

За то, что меня все ненавидят.

За то, что завтра мы с бандой пойдем на котлован и будем строить плот. А после этого по дороге домой я в кровь изобью парня, который заденет меня плечом на перекрестке. Он сам виноват, не хрен провоцировать мою Вспышку. А еще мы поедем в Город и подожжем чью-то машину. И разрисуем краской из баллончика новый памятник какому-то обсосу. У нас останется краска, и мы напишем матерное слово на припаркованной мусорской машине. За это мусора так отделают нас дубинками, что я потом три дня еще не смогу встать с кровати.

Прости меня за то, что ты в свои сорок вся седая, как будто тебе восемьдесят. Ты будешь на меня орать, а я пошлю тебя. И за это тоже меня прости. На меня начнет орать мой братец, но я пошлю и его. Он встанет у меня на пути, но я проломлю стенку его башкой, за это отец так вмажет мне по роже своим огромным кулачищем, что у меня фонтаном брызнет из носа кровь. Прости меня за это. Я выйду из дома и всю ночь проведу на лавочке, утирая кровавые сопли рукавом, а утром пойду в школу. По дороге поймаю Барашка, нассу в его рюкзак и надену его ему на башку. А потом в школе я выбью ногой дверь в столовую, потому что какого хрена она закрыта в среду. На меня будет орать директор, но я пошлю его и свалю с уроков. Я буду сидеть на лавочке и харкать себе под ноги, нахаркаю целую лужу слюней. А еще пойду к железнодорожному депо и выбью там все стекла.

По дороге из депо отмудохаю пэтэушника. За это, конечно, потом вся толпа пэтэушников меня выследит и отмудохает. Из-за этого я буду очень злой, и мне захочется на ком-нибудь оторваться. Я выслежу Вини-Пуха и изобью его. А потом утоплю Барашка. Бобер, сука, где-то прячется, но я и его найду.

Бобер-сука, прячься за свою плотину, Кит Брыков идет тебя убивать.

– Мам, прости меня за то, что я у тебя родился.

После обеда идем на пустырь за домом запускать ракету, которую Игорек смастерил сегодня утром. Топчемся рядом с ним, наблюдаем.

– У нас как раз есть время, – говорит он. – Все любопытные дворовые бабки сейчас прилипли к телевизорам, началась очередная серия их любимого сериала. Там сегодня дон Хуан должен Кармелите руку и сердце предложить… Но, я думаю, она его отвергнет, ведь у нее есть Педро-Антонио, а он куда симпатичней.

Минут двадцать он колдует над циллиндрической конструкцией из картона, привязанной к длинному пруту, воткнутому в землю.

– Эта фигня не хочет загораться! – грустно говорит Игорек. – Я целый день на нее убил! Весь базар вчера обегал в поисках селитры! После всех стараний запал просто обязан загореться. Но что-то не так…

– А может, ну ее? – с опаской говорит Кирилл. – В прошлый раз загорелось быстро, но все кончилось печально…

Игорек злится:

– В прошлый раз я еще неопытный был. И не знал, что запускать ракету с собственного балкона – неудачная идея. Да и вообще, тогда во всем были виноваты весы. Я просил родителей подарить мне на день рождения лабораторные весы. А они что? Подарили мне робота! Ну зачем мне робот, если у кухонных весов погрешность больше чем в двадцать грамм? Нет, робот, конечно, сгодился, он стал первым испытателем моей ракеты. Но из-за неточности кухонных весов с серой перебор вышел… Теперь нет больше у меня ни робота, ни ресниц, а у балкона – парапета. А матери с отцом не объяснишь, что во всем весы виноваты. Задница потом три дня болела от ремня.

Мы хихикаем.

– О, кажись, пошло дело! – Игорек отбегает в сторону. Мы следуем его примеру.

Некоторое время ничего не происходит. А потом с оглушительным свистом и шипением Rakete взмывает в воздух, оставляя за собой шлейф дыма. Но… траектория у нее совсем не прямая. Описав кривую дугу, Rakete ударяет прямехонько в любимицу всех бабуль местного двора – единственную целую лавочку в округе. Раздается взрыв, и гордость и любовь всего двора уже пылает, как костер в Вальпургиеву ночь.