– Если ты не хочешь ехать, дай мне хотя бы свою любовь, чтобы я мог увезти ее с собой, – глухо сказал он, уткнувшись в подушку рядом с ней. – Только один раз, Тейе, будь со мной, чтобы удача не отвернулась от меня.

– Я тебе не амулет и не заклинание!

Она выгнулась под его весом, зная, что легко могла бы сбросить его, но затем вдруг расслабилась, пораженная правдивостью собственных слов. Это было так давно, слишком давно, – повторял коварный внутренний голос. Она почувствовала знакомое прикосновение, и ее колени расслабились и бедра раскрылись. Сердитая, она все же попыталась приподняться на локтях, но тут губы Аменхотепа прижались к ее губам, она ощутила вкус гвоздики и ароматного вина, который всегда вызывал воспоминания о его отце. Образ его полного, морщинистого лица возник перед ней так реально, что, почувствовав спазм в желудке, она отстранилась. Внезапно сын тоже отпрянул от нее.

– Ты действительно еще любишь меня! – Он счастливо улыбнулся. – Я знал, что любишь.

– Я люблю тебя как сына, как бога, – выдавила Тейе, голос сделался низким, тело отяжелело.

Он наклонил голову и опять поцеловал ее, на этот раз нежно, мягко и неуверенно, будто пробуя на вкус, этот поцелуй она помнила так хорошо. Ее тело, еще полное жизни, изголодавшееся, отвечало ему, но ее разум противился, и даже когда ее руки обвились вокруг его шеи, а его движения вернули ее к тем дням в Мемфисе, к первой радости их супружества, она вспоминала долгие месяцы, когда он пренебрегал ею. Она уже забыла ощущение от прикосновений его странного, бесформенного живота, дряблых бедер и мальчишески-недоразвитых мужских органов, но отвращение, которое всегда присутствовало где-то в ее сознании, не смогло побороть желания ее плоти. Он уедет, – смутно понимала она, слушая свои собственные невнятные слова любви и поощрения, – и потом все это будет уже не важно.

– Это было хорошо, – сказал он, когда все закончилось, и она лежала рядом с ним, отвернувшись, скомкав простыню занемевшей рукой. – Будто я рождался снова и снова, будто смотрел на себя, выталкиваемого из собственного лона. – Он уже встал и теперь застегивал юбку. – В Ахетатоне я буду жить надеждой, что однажды ты подплывешь к причалу. Снова твое тело благословило мои устремления. Бог призовет тебя в мой город.

Тейе передернулась. Она не обернулась.

– Уже светает, я хочу спать, – только и смогла она ответить.

Когда он ушел, она столкнула подушки на пол и положила голову на подголовник. Слоновая кость была прохладной, приятный холодок сползал вниз по спине. Пошарив рукой под кроватью, она вытащила «Исповедь отрицания», которой так обидела Херуфа, и положила ее себе на живот, прикрыв сверху рукой. Ей хотелось спать. В глазах чувствовалось жжение, во рту пересохло. Но понимание, пришедшее к ней несколько часов назад, вернулось снова. Для него я не женщина, как Нефертити, – думала она. – Я – амулет, талисман на счастье, который отгоняет темные силы, что-то такое, что иногда можно достать из сундука и зажать в кулаке, чтобы потом зашвырнуть обратно вместе с другими безделицами, когда минует момент тревоги. – Она крепко зажмурилась и тихо застонала от унижения. – Ты стареешь, императрица, – сказала она себе. – Этот жестокий удар по твоему самолюбию вовсе не разозлил тебя, у тебя даже не возникло желания отомстить. Ничего, кроме стыда и удивления. Но, возможно, он только хотел убедиться, что его влияние на меня так же сильно, как всегда, и что моя преданность вне подозрений. Если бы я была готова к этому, если бы я прогнала его немедленно, он отплыл бы в Ахетатон, терзаемый сомнением и болью. Уж лучше так. Пусть он чувствует себя в безопасности, мой наивный сын. Путь завтрашний день будет для него славным.

В конце концов она забылась глубоким сном. Пробуждение было тягостным, звуки флейты и лютни медленно и тяжело проникали в сознание. Когда она открыла глаза, Пиха поднимала занавеси на окнах, музыканты, исполнив свои обязанности, кланялись и выходили. Дневная жара уже не давала дышать, лазурная синева неба, проглядывавшего в окно, приобрела оттенок бронзы. «Исповедь отрицания» все еще была у нее в руках. Она прижала ее к щеке и затем бросила под кровать.

Через два часа остатки малкаттского двора – свита Тейе, несколько придворных, решивших остаться, и старшие женщины гарема – собрались на ступенях причала, чтобы проводить фараона. Тейе сидела на троне в редкой тени балдахина, корона с рогатым диском и двойным пером давила на ее мокрый от пота лоб с такой силой, будто вместо короны у нее на голове была сама империя. Канал от причала до реки был забит различными судами, на всех реяли яркие флаги, они были заполнены смеющимися, толкающимися людьми. Те, которые стояли позади Тейе, молчали, и до нее медленно доходило, что ее и сопровождающих отделяет от сотен возбужденных людей гораздо больше, чем несколько шагов по траве и горячим камням. С болью в сердце она всматривалась в толпу. После смерти Осириса Аменхотепа она много раз улавливала отблеск гребня невидимой волны, эта далекая тонкая линия несла предупреждение и тоску; это вздымалась пучина самого времени, и вот уже волна поглотила ее. Тейе огляделась, сидя на троне. Повсюду она видела лица, в той или иной мере отмеченные возрастом, тусклые глаза, ослабевшие, согбенные тела тех, кому простые движения уже давались с трудом и болью. Не имело значения, что в этих телах обитали ка, всегда жизнерадостные и полные молодой силы. Желаниям духа противостояла стареющая плоть, и только глаза, где временами вспыхивал прежний блеск, все еще выдавали не тронутую временем душу. Тейе поймала себя на том, что разглядывает Тиа-ха – маленькую толстую женщину с чрезмерно накрашенным лицом, которая кланялась и улыбалась, как юная кокетка. Она быстро отвела взгляд, но тут же встретилась со спокойным и внимательным взглядом Нефертити. Высокая и стройная, парик убран золотой спиралевидной сеткой, вьющейся поверх локонов до самой талии и завихряющейся ниже плавного изгиба бедер до самых колен. А она женщина, – горько подумала Тейе – Двадцати восьми лет. Как так могло случиться? Новая беременность Нефертити была уже заметна, и молодая женщина, казалось, олицетворяла собой все, что Тейе – она знала это – утратила навсегда. Нефертити торжествующе улыбнулась тетке и исчезла в темноте занавешенной кабины.

Эхнатон шагнул вперед, двойная корона на нем сияла, фараонская бородка из плетеного золота и ляпис-лазури ярко вспыхивала. Струйки фимиама поползли вверх, и жрецы Атона приступили к молитвам за удачное путешествие. Эхнатон взял Тейе за руки, когда она поднялась.

– Ты знаешь, что я дал обет никогда не возвращаться в Фивы, – спокойно сказал он. – Если ты пожелаешь увидеть меня снова, тебе придется приехать в Ахетатон. Матушка моя, для нашего возлюбленного Египта наступает новая эра, и через десять тысяч хенти, когда почитание Атона распространится по всему миру, люди забудут о том, что когда-то существовали Фивы с их богом. Но они всегда будут помнить, что меня родила ты, и будут с почтением произносить твое имя.

Она нежно коснулась его щеки.

– У тебя сегодня снова болит голова.

Он закивал, поморщившись от боли, которую причиняло ему каждое движение.