Сейчас Леша не был расположен заниматься сценарием даже в меру: он трудился над сочинением книжки про губернатора. Предполагалось изготовить в Италии пудовый том с массой фотографий и Лешиными текстами. Как истый постмодернист, Леша назвал свое сочинение «Его нелегкий путь» и написал о своем герое несколько прочувствованных стихотворений. Тон он избрал душевный, какой бывает на открытках с котятами. Поэты, как это ни странно, очень практичны. Они остро чувствуют несовместимость земного и небесного. И не совмещают.

Так и катился сериал по своей разъезженной колее, а жизнь — по своей. Нигде они не пересекались, кроме тех редких минут, когда, проговорив Лешин текст быстрого приготовления, Лика замирала, опускала тонкие руки и упиралась в пространство печальным непонимающим взглядом. Тогда Ник Дубарев со своей камерой подвигался, подкрадывался к ее глазам, заглядывал в них — и там, за бахромой накрашенных ресниц, распахивалась неведомая золотая бездна.

«Черт, третью минуту держит крупный план! Будет, будет из девки толк!» — шептал под одеялом народный француз Нетска Олег Адольфович Островский. Его пожилое, натруженное лицо укладывалось глубокими морщинами в грустную улыбку — это была его предпоследняя серия перед Тибетом. «Такая дрянь текст — и о любви. Да разве так пишут о любви, как этот белобрысый? — вспоминал он свою последнюю реплику. — Держись, девочка!»

Лика отвечала ему одними ресницами. Она знала, что в пятницу на всех экранах будут ее сегодняшние печальные глаза. Будет и музыка подложена — скрипки, стаей улетающие вдаль. Такая музыка, чтоб заплакали все четыреста восемьдесят тысяч женщин, которые, согласно опросам, не пропускают ни одной серии!

Настоящая любовь, конечно, и слаще, и горше, но и эта, на экране, чего-то стоит.

Пусть настоящая Ликина любовь по-прежнему оставалась трудной, зато она одержала нежданную победу: папа Александр Леонидович Горохов перестал называть Федю прощелыгой. Он теперь считает, что, хотя у телевизионщиков не все дома, они много порядочней фармацевтов из «Сомерсетта». Те нагло смылись, не внеся арендной платы за май и оставив бедному заводу металлоизделий коробки, полные фальшивых таблеток, и проблемы с милицией.

— Как хорошо, Коля, что ты дома! Настя совсем ребенок и не понимает, что играет с огнем. В мире зафиксировано несколько летальных исходов — правда, у аллергиков и астматиков, но это не меняет дела. Алик перенес трахеит, а окна теперь настежь. Мы все в группе риска!

— О чем вы? — изумился Самоваров.

— Об этих жутких цветах, конечно! Ах, Станислав Иванович, и вы здесь?! Это хорошо. Уж вы-то можете подтвердить, насколько велика опасность…

Розовые Настины лилии настолько испугали Веру Герасимовну, что она помчалась бороться с ними в самоваровскую квартиру. Увидев Самоварова, она немного приободрилась. Взрослый и неглупый Коля, наверное, успел уже избавиться от смертоносного букета?

Но она ошиблась. Букет был водружен на стол и казался теперь еще огромнее. Он действительно источал внятный холодноватый аромат и красив был неправдоподобно. Настя уже поставила против него мольберт с грунтованным холстом. На этом холсте розовые лилии должны были остаться навеки.

Диплом Настя защитила, а вот что дальше делать, пока не решила. Она просто парила в мире абсолютной свободы, как в невесомости, да еще писала все, что вздумается. Розовые лилии пленили ее на рынке, и она разорилась на них, а не на клубнику, как предполагала. Нет уж, клубнику она писала позавчера. Лилии лучше — этот рискованный розовый цвет, эти пурпурные внутри веснушчатые стаканчики, из которых торчат тычинки, бархатные от пыльцы. А эти лепестки-завитки! Тут только бы не впасть в умиление. А остальное получится — это дело техники. Главное, чтоб цветы не бумажками были, а живыми. Поэтому хорошо, что они ядовитые, — в них в самом деле что-то есть змеиное, пестрое, угрожающее.

Настя широким мастихином положила розовые полосы по зеленому и осталась вполне собой довольна.

Самоваров со Стасом в это время вдвоем сидели на кухне и пили чай с позавчерашней клубникой, которую Настя уже запечатлела и потому засыпала сахаром. Также на столе возвышался большой пирог с черемухой, как первым снегом подернутый взбитой сметаной. В комплект входил и неизменный курник — пирог с курятиной. Но курник съели вчера, после того как Настя написала и его в компании нескольких плюшек, специально купленных для этого в булочной.

Пироги Самоваров получил в честь долгожданного события: Катерина Галанкина окончательно бросила Тошика. Хотя произошло это из-за тромбона, Нелли Ивановна решила, что Самоваров всесилен. Чем больше тот отнекивался, тем больше Нелли Ивановна убеждалась, что именно его действия привели к желанному результату. Так уж она была устроена. Самоваров только махнул рукой. Он хотел одного: чтобы у Тошика как можно скорее закончились трудности взросления и вместе с ними выдача домашней выпечки.

— Это ты зря, — возразил Стас. — Готовит мамашка вкусно. Пацан глуп, как дерево, и еще не раз влипнет в истории. Преимущественно с бабами, я думаю. Так что тебе не отвертеться! Готовь брюхо.

— Не понимаю, почему именно на меня эта напасть?

— Потому что у тебя получается. Другой бы за свои чудеса не жратвой, а наличными брал. Выгодное дело! Вот у нас как подозреваемая проходила некая потомственная ведунья Аграфена. Она специализируется на привороте и отвороте, как и ты последнее время. Один мужик, которого привораживали, возьми вдруг и скончайся при странных обстоятельствах. Подруга его перепугалась — подумала, с магией переборщила. Потом выяснилось, что мужик просто подавился крекером. Колдовство тут ни при чем — приворот был всего-навсего в заклинании, пришитом к штанам покойного. Так вот, потомственная Аграфена за этот кусок бумажки (с грамматическими ошибками, заметь!) взяла пятьсот. И не рублей. Учись!

— Можно попробовать кусочек? — деликатно осведомилась Вера Герасимовна, присаживаясь на край табуретки. — Я не голодна, но мне любопытно, чем подсластили черемуху.

Она долго жевала свой кусочек, а после злорадно изрекла:

— Сахар! Ты в кулинарии этот пирог купил, Коля?

— Мне его подарили, — не вдаваясь в подробности, ответил Самоваров.

— Вкусно, но с сахаром перебор, — покачала головой Вера Герасимовна. — Мед тоже не выход, но был бы полезнее. Сладкое вредно…

— А также кислое, горькое, соленое и съедобное, — закончил Стас. — Можно кушать только тот гигиенический супчик, на котором Колян у вас тут сидел после ранения, да? И чуть не помер!

— Да, тяжелое было ранение, — вздохнула Вера Герасимовна, хотя Стас имел в виду совсем другое. — Зато музейные ценности тогда не пострадали. Коля на редкость проницателен. Как можно было догадаться, что на Луначарке под чужим именем скрывается режиссер Карасевич?!

— Он не скрывался, — поправил ее Самоваров. — Он просто сидел там и твердил, что он чеховский помещик. Про это нам с вами Тормозов рассказал.

— В том-то и дело! Ведь я сама слышала тормозовский рассказ, но никаких выводов не сделала. Более того, оказывается, я и самого Карасевича в больнице мельком видела. И что же? Я не узнала его. Запомнила только синяк на лбу. А ведь его фотографии целую неделю по телевизору показывали! Надо же быть такой невнимательной. Меня извиняет лишь то, что по телевизору не было синяка. Зато Коля…