— Да нет, хуже. Недавно наткнулся на дружка, вместе с которым брал ту палатку. Дружок неоднократно судимый, носит лирическую кликуху Гвоздь. Получилась трогательная встреча: ребята вспомнили сопливое детство, школу, маму, дядю. Поностальгировали в какой-то забегаловке. После этого приятель Рябова стал среди своих гнать, что наша телезвезда и любимец губернатора в их бизнесе главный. Надеюсь, ты помнишь, что за бизнес?

— Наркота, — сказал Самоваров.

— Вот-вот! Заправляет всем Гвоздь и еще один товарищ, который ездит на синем бумере.

— Это его Тошик и еще один пацан видели?

— Да. Эти кудрявые парни видели как раз то, что надо, — синий бумер накануне убийства. Они время почти точное назвали и машину расписали до мелочей — и зад у нее какой, и номер, и как лев качает головой.

— Лев?

— Это игрушка такая, в машине сидит. Владеет ею и бумером некто Сурков. Сурков с Гвоздем еще в Прокопьевске свой бизнес завели, но перебежали дорогу местным браткам. Пришлось сюда перебазироваться, тем более что и к границе мы поближе. Эти двое процветали некоторое время, но недоброжелатели прокопьевские и тут их отыскали. Стали пасти. Вот тут-то и пригодился Саша Рябов в качестве дымовой завесы. Им время надо было выиграть, чтобы аккуратно смыться. А прокопьевские гонцы в это время Сашу Рябова пасли.

— И пас человек в капюшоне? — догадался Самоваров.

— Точно. Пока этот загадочный господин таскался за Рябовым по съемкам, Гвоздь и Сурков собрались с духом. Они убрали как «Похудит» со склада «Сомерсетта», так и своих преследователей. Одного прокопьевского мстителя они заманили в павильон и уложили на режиссерском диване, другой сгорел в «Ниве» на Ушуйском тракте. Третий труп ищем. Авось когда-нибудь объявится.

— А Гвоздь с подельником что? Ушли? — спросил Самоваров.

— Поглядим, — скромно сказал Стас. — Мы, хорошо теперь их знаем. Остальное — дело техники.

— Это куда же вы, Настенька, несете такой прелестный букет? Не домой ли? — спросила Вера Герасимовна.

Она перегнулась через перила балкона. Сквозь тополиную листву, которая мельтешила перед глазами и очень мешала, она пыталась разглядеть охапку лилий. Охапка плыла по двору в сопровождении Насти Самоваровой.

— Да, я домой иду, — отозвалась Настя.

Она остановилась и вежливо задрала голову к знакомому балкону.

— Ни в коем случае не заходите в подъезд! — замахала руками Вера Герасимовна. — Ни шагу дальше! Стойте, где стоите!

Настя испугалась и застыла, даже не моргая.

— Что случилось? — спросила она не своим голосом.

— Мы все отравимся здесь, — сообщила Вера Герасимовна.

— Чем? Почему?

— Ваши цветы!

Настя потрясла букетом, пожала плечами. Она ничего не понимала.

— А запах? — провозгласила сверху Вера Герасимовна.

Настя понюхала один цветок.

— Не делайте этого! — закричала Вера Герасимовна. — Вы знаете, что теперь у вас начнется? Сухость во рту, головокружение, тошнота. Возможен даже обморок!

— Обморок невозможен, — ответила Настя. — Я такие цветы не первый год пишу, и ничего со мной никогда не случалось. Но если вам за меня страшно, я обещаю, что проветрю комнату. В конце концов, на ночь цветы можно будет поставить на балкон.

— Нет! Только не это!

Вера Герасимовна закричала так панически и так рискованно свесилась с балкона, что издали ее можно было принять за самоубийцу.

— Только не это! — повторила она. — Алику станет плохо. Он в детстве перенес трахеит, а ваш балкон прямо над нашим. Алика погубят токсины! Алик! Да Алик же! Выйди, скажи, что ты перенес трахеит!

В глубинах квартиры Веры Герасимовны стихли фортепьянные арпеджио, и на балконе показался Альберт Михайлович Ледяев. На его розовом моложавом лице не было ни тени грустных воспоминаний о детских болезнях.

— Алик, посмотри на этот ужас! — сказала Вера Герасимовна и пригнула голову мужа в нужном направлении.

Алик не отличался зоркостью. Он долго всматривался сквозь листву в серый асфальт и пустую скамейку. У его ног целый двор монотонно пестрел шевелящимся кружевом древесной тени.

Только немного погодя он заметил посреди этой скуки Настю, прекрасную как день. Настя держала в руках цветы на длинных и толстых стеблях. Цветы были нарядны настолько, что казались неживыми. Работая концертмейстером в оперетте, Альберт Михайлович повидал немало букетов и знал: такие цветы всегда помещаются в центре подарочных корзин и бывают белыми либо оранжевыми. Но Настины цветы были розовыми, как мороженое. Их лепестки загибались кольцами.

— Красота! — только и сказал Альберт Михайлович.

— Вам нравится? Я их напишу сегодня же! — улыбнулась Настя и быстро скрылась в подъезде.

— Все, балкон надо закрывать, — вздохнула Вера Герасимовна и постаралась вернуть Алика к пианино. — Чудовищно ядовитые цветы! Мы все можем пострадать.

— Пострадать от красоты, от любви, от невозможности счастья, от непредсказуемости судьбы… Верунчик, это не так уж плохо! Не так уж опасно! Не так печально!

Он пошел в комнату и взял несколько аккордов, достаточно звучных для того, чтобы Настя этажом выше их услышала. Сейчас она, наверное, ставит свои цветы в воду — подрезает грубые стебли ножом и придирчиво, тонкой своей безжалостной рукой расправляет розовые кудри так, как считает нужным. А потом она возьмет свои краски… Интересно какие — акварель или масло?

Вера Герасимовна никогда не умела ни петь, ни рисовать, ни сочинять стихи. Она была обречена с грустью наблюдать, как волшебницы, которым все это подвластно, действуют на Альберта Михайловича. Они делают его рассеянным, скучным, мечтательным. Он перестает хотеть фаршированного картофеля, чаю с облепихой, горчичников, ингаляций. Он часами наигрывает незнакомые Вере Герасимовне мелодии из оперетт советских композиторов. Он вздыхает, он смотрит в окно, откуда виден только двор и соседний, нисколько не поэтичный дом. Он до самого обеда не говорит ни слова.

Только хорошенько намолчавшись, Альберт Михайлович приходит в себя. И вот он снова прежний: набрасывается на еду, охотно капризничает, кашляет, требует то яиц всмятку, то шарлотку. Он жалуется на одышку и шум в ушах, засыпает с грелкой на груди — словом, делает свою супругу счастливой. Радостей у них все же бывало больше, чем грусти, тем более что лето только-только началось. А раннее лето так же создано для счастья, как осень для сожалений.

Те, кто ждет счастья, легко забывают беды. Они хотят меняться и согласны все попробовать на вкус. Лика Горохова еще полтора года назад была начинающей и колеблющейся актрисой — может, карьера модели занятней? Наших актрис, кажется, в Париж да Милан не зовут? Или выйти замуж за владельца сети автозаправок, взять у него деньги и снять фильм с самой собой в главной роли?