Лафлин отнесся к эвакуации, подавив эмоции, с железным самообладанием, как подобает солдату. Но он не мог оставить невысказанным все то, что трепетало в воздухе между ним и Барри.

Они стояли напротив друг друга в полутьме. Джеймс сразу же растерялся.

– Слушайте, Барри, я понимаю, что вы сейчас на передовой. И вы знаете, как для меня важна ваша дружба. Ну, просто, понимаете, нас обоих зовут Джеймс. И я всегда чувствовал, вы же старше и все такое, ну, что у вас такой авторитет, вы столько знаете, я не учился так, как вы… Господи, Джеймс, вы – человек, каким и я мог бы стать.

– Сомневаюсь, мой дорогой, – сказал Барри, и Лафлин услышал в его голосе и привязанность, и улыбку. – А теперь отправляйтесь-ка. Я хочу, чтобы полк ушел отсюда до полуночи.

Джеймс сделал еще одно усилие сказать Барри, как он его любит и как ему страшно, что, вернувшись, он обнаружит, что крошечный героический доктор умер.

– Не знаю, как это сказать, – пробормотал он.

– Ну так не говорите.

– Просто… ну… может быть, мы больше никогда не увидимся, и я не смогу сказать…

Лицо доктора исказилось от неподдельной боли. Он внезапно встал на цыпочки и крепко обнял Джеймса.

– Я понимаю. Молчите. Накликаете беду. Я тоже буду скучать. Будьте осторожны. Кипятите воду, всегда. Не забывайте. Не делайте глупостей. Не бросайте Уильяма.

Сообщив капитану эти материнские советы в столь нежной форме, доктор Барри отсалютовал и отправил капитана Лафлина восвояси, по темным дорогам, в первый перегон его пути к прохладному горному убежищу. Джеймс оглянулся и увидел маленькую, напряженную фигуру доктора, держащего фонарь, – спина прямая, голова вздернута, вглядывается в ночь.

* * *

К сентябрю самые жаркие дни остались позади, и ежедневная доля жертв начала уменьшаться. Барри отмечал отступление болезни на доске. Насытившись, упившись, эпидемия подобралась и отошла от их ворот. К востоку от виноградника больше не дымились кремационные костры. Известковые ямы были обозначены и огорожены. К октябрю свежевыкрашенные церкви снова открылись, и благодарственный молебен потряс сверкающие цветные купола. Иконы пронесли по улицам и вернули на места, в оклады из свежей, пахучей сосны. Напасть, как летняя гроза, прокатилась над островом и развеялась за морщинистыми белыми утесами в бесконечной синеве.

Из пятнадцати тысяч жителей острова умерло почти три тысячи. Английские колонисты отделались сравнительно легко – как и деревенская беднота, одинокие пастухи и их семьи, затерянные в горах. Некоторые и про эпидемию-то услышали, только когда опасность давно миновала. Но сам город и рыбацкие деревушки были опустошены. Люди считали болезнь Божьей карой, отдавали церкви целые состояния и оплакивали свои грехи. Барри относил быстрое распространение заразы на счет дурной гигиены, плохих жилищных и санитарных условий. Губернатор печально качал головой. В горах его дочь каждую ночь с нарастающим пылом молилась за благоденствие доктора. Давно пора ее отправить в Англию.

Блокада порта продолжалась до четвертой недели ноября. После того как двенадцать недель прошли без новых случаев заболевания, Барри отменил карантин, и суда, которым все лето пришлось без дела болтаться в голубой воде, наконец-то смогли войти в гавань или отправиться восвояси. Кто-то из владельцев успел умереть, и в переобустроенных винных лавках и тавернах на пристани рассказывали немало историй про страховку и наследство. Некоторые суда гнили на приколе, пока их не вытащили на берег и не разобрали на доски, чтобы отстроить Навозную кучу. Язва на щеке города собиралась с силами и намеревалась восстать из пепла, как слегка подгнивший феникс. Барри следил за новым наростом в беспомощной злобе. Он не мог просто приказать людям, чтобы они перестали быть бездомными, пьяными и нищими. Но когда начались первые зимние дожди и горы затянулись нежной серой дымкой, а на улицах запахло чистотой и свежестью, казалось, что земля плачет об утратах и обещает спокойное воскрешение. Красные мундиры размашисто вступили в город, победно возвращая территорию, давно покинутую врагом.

Первое английское судно вошло в гавань, неся шестимесячную груду устаревших газет и давно чаемой мануфактуры с новыми узорами и фасонами от лучших галантерейщиков и портных Лондона и Парижа. Его приветствовали импровизированный оркестр и радостная толпа. Возбужденные колонисты расталкивали портовых санитарных инспекторов и таможенников, поднимающихся на борт. Барри наблюдал за прибытием в подзорную трубу с наблюдательного поста на веранде госпиталя. Где-то в толпе был Джордж Вашингтон Карагеоргис – он искал в трюме больничные припасы. Доктор распорядился насчет их разгрузки и вернулся домой к своим занятиям.

Он читал «Рассуждение о клиническом обучении» Пьера Луи, трактат, который полностью соответствовал его собственным взглядам на научную медицину в клинике. Барри верил не только в диагноз на основании симптомов, но и в важность личного и семейного анамнеза каждого пациента. Наблюдение, внимательность, интуиция – вот что отличало метод Барри. Он следил за всеми новшествами. У него теперь был деревянный ящик с тремя полированными стетоскопами, и, будучи начальником медицинской службы, он пользовался своим неотъемлемым правом внушать ужас больным и использовал эти инструменты в открытую, приводя пациентов в оцепенение и доставляя им облегчение – в равных долях; они не сомневались, что доктор обладает непогрешимыми методами выявления болезней. Он прослушивал их тела, булькающие и хрипящие с другой стороны длинной трубки. Он не считал, что Природа – его непреклонная соперница. Наоборот, он пытался понять ее способы борьбы с болезнью и сражаться на ее стороне. Парижская школа ему импонировала. Он жалел, что не учился в Париже.

Джеймс Барри был полностью погружен в категоризацию симптомов путем их количественного анализа, как предлагал Луи. В воздухе сгущалась вечерняя прохлада, когда он как сквозь марево услышал шаги на пыльной дорожке. Он встал и выглянул – к дому приближались две фигуры; фонарь, прикрепленный к вьюку на ослике, освещал их. Он распознал Исаака – вот он идет, несет доктору новые книги, оборудование, одежду по мерке прямо с Бонд-стрит, тщательно скроенную под миниатюрные размеры. И он знал того, кто шагал рядом с плетущимся в гору Исааком. Сначала – просто контур во тьме, широкие исполинские плечи, грива седых волос, спадающих на воротник, огромные белые усы, которые выглядели бы претенциозно и нелепо на человеке помельче и помладше. Но Барри еще раньше узнал гордую посадку головы, уверенную походку, не отягощенную шестьюдесятью прожитыми годами, изгиб плеча, когда тот оглянулся на город, мерцающую нить ярких огоньков – словно ожерелье вокруг безликой черной пустоты.

Барри сбежал со ступеней и бросился в объятия старика.

– Привет, солдат!

Франциско принял тщедушные члены Барри в объятия с отцовской нежностью. Барри погрузился в огромную теплую силу, не растраченную в многолетних скитаниях по свету. Он не плакал уже больше десяти лет, но теперь слезы струились по щекам доктора. Но голос его зазвучал совершенно ясно, без следа сомнения или страха.