Все широты, все страны пали жертвой ее марша. Болезнь двигалась на север, легко приспосабливаясь к мертвым пустыням льда и снегов. После 1824 года она обратилась к великим степям, поспешила через горы и пшеничные поля России, пересекла обширные пустыни и жирный чернозем, ожидающий плуга, помчалась под широким небосводом. К 1831 году она достигла Англии.

Ее распространение относили на счет миазмов, дурного воздуха. Считалось, что костры обладают мощным дезинфицирующим действием. Их очищающее прерывистое дыхание служило маяком, обозначая продвижение беды. Но на самом деле никто не знал, как болезнь передается и распространяется от дальних деревень к городам, как она карабкается от лачуг бедняков к постелям богачей, пересекает пустые полосы бесплодной земли, преодолевает океаны одним гигантским скачком. Ничто не защищало от ее прикосновения. Никто не знал, почему одних она забирает, а других щадит. Болезнь была судом, предупреждением, знамением и пророчеством, сообщением высших сил, явно чем-то недовольных; она уничтожала земледельца, горожанина, епископа и короля без разбору, без сомнений, без жалости, без сострадания. Гибли целые семьи – от стариков до новорожденных младенцев.

Эпидемию нельзя было сдержать ни покаянием, ни мольбой. Вокруг икон вырастал лес бесполезных свечей. Самый суровый армейский карантин оказывался тщетным. Выгораживались целые городские кварталы, улицы драили, чтобы остановить смертельное шествие. Но эпидемия легко перешагивала через барьеры, уходила от часовых, ехала на катафалках до кордона и продолжала путь. Болезнь прошмыгивала мимо дозоров у ворот, у дверей, в портах, след ее лап бесшумно отпечатывался на дорогах и не был виден в пыли. Слепой неприятель существовал в тысяче обличий и не различал знаков Исхода на каждой двери.

Холера.

Барри несколько минут стоял в одиночестве под своими лимонными деревьями, глядя на то, как колдунья идет восвояси по неровному склону. Потом позвал Исаака и велел седлать гнедую. Он собирался немедленно отправиться к губернатору. Нет, есть он ничего не будет.

* * *

Губернатор наслаждался сиестой. Он мирно спал в своей восточной опочивальне с видом на море. Когда Барри проводили в его покои, он еще не пришел в себя и тер красные глаза. Но понять беспокойство и требования Барри ему было трудно не только от полуденной сонливости. Все дело было в соблазнительном цветении его садов, в чистой, спокойной синеве весеннего Средиземноморья. Невозможно поверить в неотвратимую катастрофу, когда живешь среди земного рая. Барри говорил о блокаде порта, строжайших карантинных ограничениях на все поставки, прекращение рыбной торговли между островами и возможном уничтожении Навозной кучи – но губернатор не столько не слышал, сколько не понимал. Барри также потребовал резко увеличить бюджет госпиталя, превратить родильное отделение в изолятор и выделить деньги на дополнительный штат.

Губернатор недоуменно качал головой. Он очень уважал доктора Джеймса Барри. Но, конечно, доктор преувеличивает. В конце концов, речь об одном-единственном покойнике. Болезнь пока не подтверждена. Рыбак даже не был жителем острова.

– Послушайте, Барри, это не слишком все преждевременно? – Губернатор сполоснул лицо холодной водой из бледной белой чаши.

Барри вышел из себя:

– Сэр. Я начальник вашей медицинской службы. Я отвечаю за здоровье и благополучие каждого обитателя колонии. Я предупреждаю вас не о возможном наступлении серьезной эпидемии, а о том, что она уже здесь. Мы можем ожидать тысячи смертей. Мы понятия не имеем, как распространяется болезнь, и пока что не умеем ее излечивать. Наша единственная надежда – предотвратить удар. Подобные действия будут непопулярными и дорогостоящими. То, что я говорю, – это не добрый совет. Это требование принять необходимые меры.

Повисло зловещее молчание. Губернатор был ошарашен.

– Всего доброго, сэр, – презрительно рявкнул Барри, развернулся на пятках и вышел из покоев губернатора, звякая подошвами по изразцам.

* * *

Как и ожидалось, первый смертельный удар был нанесен по местному населению. На окраине города находилось уродливое скопище убогих лачуг, где жили отчаявшиеся и опустившиеся. Навозная куча была своего рода опухолью, выступающей на гладких белых стенах, аккуратно покрашенных крылечках и роскошных садах, принадлежавших тем, кто побогаче. Трудно было представить себе больший контраст с душистыми оазисами жасмина, олеандров и лилий. Навозная куча сооружалась из бракованного кирпича, вынесенного на берег плавника и старой парусины, выброшенной рыбаками. Она походила на последний бивак побежденной армии. По центральной улице проходила отвратительная канава, куда жители сливали помои вперемешку со свежими экскрементами и испорченной едой. В жару вонь была невыносимой.

Барри распорядился поставить колонку на некотором отдалении от этой кучки жалких жилищ, чтобы снабдить жителей свежей водой. Этот шаг был встречен одобрительно, но мало улучшил положение внутри трущоб. Винная лавка в центре квартала пользовалась успехом у приезжих моряков, рыбаков и проституток. Она была прогнившим сердцем Навозной кучи, и жизнь не утихала там ни днем ни ночью.

Губернатор, заступив на пост, не был склонен к прекраснодушию и всерьез намеревался сровнять Навозную кучу с землей, сжечь кишащие крысами домишки и разогнать тамошнее население. Барри выступал против на том основании, что эта язва попросту возникнет на другом месте. Он предлагал улучшить жилищные условия и построить нормальную канализацию. Но финансовый комитет не был готов субсидировать откровенно преступных жителей и счел идеи Барри опасной попыткой вознаградить порок, что попахивало якобинством. Спустя две недели, углубляясь во владения Навозной кучи, чтобы изучить трупы первых жертв эпидемии, Барри размышлял, не следовало ли ему поддержать предлагаемые меры.

Мать и ребенок, почерневшие и бесплотные создания, лежали на полу. Они давно ослабли от неумеренного пьянства, венерических инфекций и неотступного голода. Груди женщины были сморщенными, как старые лимоны, соски увеличились и съежились одновременно. Никто не помог ей умереть. Ребенок свертком лежал рядом. У Барри возникло впечатление, что гниение началось задолго до смерти. В двери маячил старик. Войти он боялся.

– Богородица, смилуйся над нами, – промычал он.

– Когда они умерли? – спросил Барри.

– День и ночь назад, – пропищал старый пророк. – Господи помилуй, помилуй нас. Все наши грехи сочтены. Наступает день Его пришествия. Началась ночь наших душ.

– Приведите двух мужчин. Пусть они закроют лица масками. Им хорошо заплатят. Иди! Давай! – в гневе прокричал доктор. Старик еще немного помаячил, потом исчез. Барри присел рядом с покойниками.

Челюсть покойницы отвисла, обнажая беззубые десны – от вечного недоедания, подумал Барри. На глазах уже копошились мухи. Барри прогнал их взмахом руки, облаченной в перчатку. При этом движении он заметил вереницу муравьев, проникающих в сверток, и понял, что они уже пожирают лежащий перед ним труп. Женщина была молода, младше его, жалкая, беззащитная, обнаженная перед лицом смерти; ее прозрачные сухие пальцы держали пустоту. Она лежала в одиночестве. В убогой полутьме сарая не горела ни одна свеча. Пожитков тоже не наблюдалось. Либо у нее ничего не было, либо, что более вероятно, стервятники уже побывали здесь, когда она умирала. Снаружи жара нагревала стоячие канавы. От запаха гниющей плоти нельзя было укрыться. Барри ждал в тишине. Вдалеке лаяли и лаяли собаки.