Брук едва не рассмеялась.

– Я не собиралась плакать, – покачала она головой. – И меня отвлекло письмо Элоизы Вулф, которое было спрятано в ее веере. Письмо от настоятельницы монастыря, в котором та сообщает, что у нее есть прекрасное семейство из старинного города Севенокс в Кенте, которое возьмет ее дитя и будет любить как свое собственное. Настоятельница просила Эллу прибыть в ее приют для подкидышей, где та сможет спокойно родить ребенка.

– Никто не рожает ребенка спокойно, – возразила Харриет. – Это совершенно невозможно.

– Думаю, настоятельница имела в виду спокойные условия, но в любом случае не похоже, что Элла собиралась покончить с собой, хотя Доминик думает иначе, и это одна из самых больших причин его ярости. Но я не уверена, что ее намерение было таким.

– Думаешь, она сначала родила бы? – уточнила Харриет.

– Может быть. Но так или иначе, она не хотела умирать до того, как на свет появится ребенок.

Глаза Харриет широко раскрылись:

– Хочешь сказать, существует возможность, что где-то в Англии у меня растет внук?

– Ш-ш-ш, не так громко, мама. Я ничего подобного не думаю. Просто считаю, что ее смерть действительно была несчастным случаем. Ее тело нашли и опознали, так что это была она. И срок ее беременности был не настолько велик, чтобы она успела родить. Элла влюбилась в Роберта во время своего первого сезона и умерла той же осенью почти два года назад, прежде чем ее беременность стала заметной.

– Я никогда не увижу двух своих внуков, – вздохнула Харриет. – А я так хочу внуков! Дождаться не могу.

Брук поняла намек, но предпочла сделать вид, будто ничего не заметила, и быстро продолжала:

– Но если я права и она не покончила с собой, это может изменить отношение Доминика к случившемуся. В конце концов, Элла добровольно отдалась Роберту, так что нельзя винить только его, хотя он и соблазнил девушку. И если я смогу доказать это Доминику, может, его ненависть к нашей семье не будет такой яростной.

– О, сокровище мое, не рассчитывай на это. Мужчины иначе смотрят на подобные вещи. Роберт стал преступником в глазах лорда Вулфа, когда отказался жениться на его сестре.

– Но мне бы хотелось, чтобы мои подозрения оправдались, – ответила Брук. – У настоятельницы может храниться письмо от Эллы, просившей разрешения родить ребенка в их приюте, а потом найти семью, которая его усыновит. И Элла вполне могла вернуться домой, сочинив историю о потере памяти и так далее.

– Или действительно покончить с собой после родов, и если это тоже есть в ее письме, вряд ли ты захочешь показать его волку.

– Она не призналась бы в этом монахиням, – возразила Брук. – Но настоятельница в любом случае все знает.

– Так где этот приют для подкидышей? Мы нанесем им визит завтра, только чтобы увериться.

Брук благодарно улыбнулась, хотя сознавала, что питает слишком много надежд на исход этого визита. А вдруг Элла намеревалась в тот день отплыть в этот приют и только притвориться, будто утонула, чтобы никто ее не искал, но была застигнута штормом. Кроме этого вряд ли что-то можно рассказать Доминику, тем более что Брук помнила, как он повторял слова Эллы, прочитанные им на недостающих страницах дневника, которые он сжег. Она писала, что намеревается «искать покоя и утешения в море». Элла хотела умереть, она чувствовала, что иного выхода нет, но, очевидно, не собиралась унести с собой и жизнь ребенка. Она решила сначала родить и убедиться, что у него хороший дом, прежде чем покончить с собой. Если это правда и Элла погибла случайно, Доминик должен знать. Это поможет ему исцелиться от боли потери.

И даст ей причину увидеть его снова…

Настоятельница лгала им. Даже когда Брук продемонстрировала ей ее письмо, написанное Элле, она отрицала, что его писала, отрицала даже встречу с Элоизой Вулф, хотя признала, что леди Вулф щедро помогала монахиням деньгами, что позволило маленькому дому для подкидышей стать настоящим приютом. Настоятельница была суровой, резкой и явно утаивала правду, по крайней мере, насчет письма. Даже порвала его и выбросила! И теперь Брук нечего было показать Доминику.

Такого она никак не ожидала. Она хотела только получить подтверждение своей теории или, по крайней мере, письмо, написанное Эллой, но не получила ничего, и даже лишилась того маленького свидетельства, которое недавно нашла. Видя, как разочарована дочь, Харриет взбесилась и как следует отчитала монахиню, прежде чем вывести Брук из комнаты. Но когда они садились в экипаж, к ним подбежала юная монахиня.

– Той осенью сюда приезжала молодая леди с горничной, – прошептала она.

– Вы подслушали нашу беседу с настоятельницей? – спросила Харриет.

– Я была в соседней комнате. Я… я…

– Не краснейте, – улыбнулась Брук. – Подслушивать под дверью – и моя привычка тоже.

– Что вы можете сказать о той леди? – спросила Харриет. – Не знаете, была ли это Элоиза Вулф?

– Я никогда ее не видела. И никто не видел, если не считать настоятельницы. Она оставалась здесь много месяцев. Иногда из ее комнаты доносился плач. Но никто, кроме горничной, за ней не ухаживал. Она жила в полном уединении, чтобы не выдать своего имени. По крайней мере, так было до родов. Когда позвали повитуху, заодно послали и за парой, которая должна была забрать ребенка. Но это было до вопля, иначе настоятельница, возможно, подождала бы.

– Какого вопля?

– Нас всех созвали в часовню, помолиться за мать и дитя, и вдруг повитуха закричала, что потеря крови слишком велика. Мне очень жаль, но когда такое бывает, матери редко остаются в живых.

– Вы не можете сказать наверняка?

– Только то, что на следующий день на кладбище появилась свежая могила, и не одна, а две. Неизвестно, умерло ли дитя вместе с матерью.

– Но ваша настоятельница, когда вы закончили молиться за здравие матери и ребенка, по крайней мере, сказала вам и сестрам, что произошло на самом деле? Вы, вероятно, говорите о моем внуке!

Брук хотела напомнить матери, что это невозможно, но монахиня ответила первой:

– Вы не понимаете. Только леди требуют полной анонимности, когда приезжают к нам. Даже если речь идет о смерти. Поэтому на могилах нет надгробий, и настоятельница никогда не говорит с нами об умерших и не называет их имен. Она клялась молчать.

– Но вы не…

– Я тоже. Но во мне слишком много сострадания, по крайней мере, так говорят. Вы, очевидно, были знакомы с этой девушкой и скорбите, не зная, что с ней случилось. Мне так жаль, что я не могу рассказать то, что вы надеялись услышать! Обычно женщины, приезжающие сюда, чтобы отдать детей, не прячутся в уединении, и нас допускают к ним. И они слишком часто умирают в родах. О, я чересчур много болтаю! Я попаду в беду, если меня увидят в вашем обществе. Мне пора.