Я подобрал с земли доску, оторванную Серегой Муриным несколько дней назад, счистил с нее снег.

— Давайте заколотим, — предложил я. — Тогда он точно отсюда не выйдет.

Матвей не ответил. Отвернувшись, он смотрел на аллею.

— Что? — насторожился я.

— Ничего… Идет ваш дворник.

Действительно, к нам приближался Серега Мурин, сытый и в хорошем настроении.

Поравнявшись с нами, он спросил:

— В-все в-в по-порядке, Тро-тро…

— Да, Сергей, — ответил я. — В полном порядке. Ты не мог бы обратно заколотить каретный сарай? Вдруг потребовалось. Мы потом опять доски снимем. Это ведь нетрудно?

— Н-не т-трудно, — подтвердил Мурин, берясь за топор. Он пошарил в снегу, вытащил длинные, кривоватые гвозди и почти по волшебству приладил доски.

Из сарая донеслись приглушенные крики. Мурин опустил топор, прислушался.

— Т-там кто-то е-е-есть, — полувопросительно сказал он.

— Да, Мурин, там сидит один человек, — подтвердил я. — Очень плохой и злой. Мы с Матвеем Сократовичем подозреваем его в убийстве Анны Николаевны. И в других дурных делах.

— Мы сейчас вызовем сюда следователя. Пусть разберется, — прибавил Матвей.

— П-пусть Ви-витольда с с-собой при-привезет, — потребовал Мурин.

Я вынул передатчик и позвонил в полицейское управление.

Мне сообщили, что господин Порскин уже отправился домой — вкушать законный отдых, и наотрез отказались сообщить коды, по которым я мог бы добыть его на частной квартире.

— Это очень важно, — настаивал я.

— Подождет до утра, — равнодушно отвечал голос диспетчера.

— Речь идет об убийстве!

— Труп никуда не денется, — сказал диспетчер и отключился.

Я убрал передатчик и посмотрел на своих товарищей.

— Знаете что, — объявил я, — я ужасно устал. Давайте сейчас отдыхать. Мурин, в каретном сарае есть обогреватель?

— Ага, — сказал Мурин. — Д-для м-машины неполезно со-со-совсем без отопления.

— Стало быть, господин Беляков до утра не умрет, — подытожил Матвей.

Я подошел к сараю и крикнул:

— Беляков!

Из сарая мне не ответили.

Я громко произнес:

— Беляков, не валяйте дурака. Вы меня слышите, я знаю. Найдите обогреватель и включите его. Вам предстоит провести здесь ночь — следователь приедет только утром.

Матвей смотрел на меня с шутовской мольбой:

— Приютите еще одного бедного странника, Трофим Васильевич. Я уже тысячу лет на белье не спал.

— Вы не бедный странник, Матвей Сократович, — ответил я, — а разбойник с большой дороги. Однако вы представляете для меня большую ценность: я намерен обменять вас на моего управляющего. Поэтому входите в мой дом и будьте гостем. Завтра я сдам вас властям.

— А, это ради Бога! — ответил Матвей. — Что там у вас на ужин? Чечевичная похлебка?

* * *

Матвей умывался долго, ожесточенно гремя кувшинами и тазами. Планида Андреевна яростно дымила папиросами и швыряла окурки в ведро с водой. До назначенного обеденного часа, т. е. до семи вечера, оставалось еще немного времени. Планида подозревала меня в том, что я успел закусить в трактире и потому не голоден.

— Знамо дело, домой не торопился, — сказала она, — потому что в трактире сидел.

— Я там вовсе не сидел, Планида Андреевна, — оправдывался я. — А заходил по одному важному делу.

— Как Витольда нет, так все наперекосяк, — сказала Планида. — А я вари мясной обед! Зачем, спрашивается? Ироды. Кого вы с собой привезли? Что это за варнак? Он будет обедать?

— Он будет обедать, и это, в общем, да, варнак… — сказал я. Мне понравилось слово. — Не сердитесь, Планида Андреевна.

— Ну вот еще, сердиться на вас, Трофим Васильевич. Я тут заходила к купцам Балабашниковым, просто так, забрать платки… Они мне платки привезли из Новгородской губернии, — пояснила она. — Ну до чего же все-таки скучные люди… И табачный дым не любят. Глаза у них слезятся, мол. Хотя денег предлагают много. Я им так и сказала: «Я, — говорю, — останусь у моего голубчика, у Трофима Васильевича. Может, он меньше платит, зато любит, как я курю, и замечаний не делает». Вот прямо так и отрезала.

— Планида Андреевна, — сказал я, — я бы вам, наверное, и больше платил, но сейчас пока не знаю, какими средствами располагаю… Я с Витольдом поговорю.

— С Витольдом!.. — Она безнадежно махнула рукой. — Пропал наш Витольд, совсем он пропал. С этими делами — как увязнешь, так все, навечно. Может, и оправдают, но черное клеймо останется. Люди ведь только плохое помнят. «Кто таков? Не тот ли, кого за убийство арестовывали?» — вот и все, что скажут. А что оправдали там или невиновен оказался — про это и не упомянут. Кто его теперь на работу возьмет? После такого-то позора, как в трактире сидел на цепи… Мне Матрена Балабашникова говорит: «Уходи из ихнего дома, Планида, только курить бросай, и я тебя золотом осыплю с головы до ног», но я ей прямо отрезала, что это будет как предательство.

Я решился и поцеловал Планиду в щеку. Щеки у нее оказались, несмотря на жар кухни, прохладными. В нос мне полетели клочья табачного дыма, да такие ядреные, что у меня слезы брызнули из глаз.

— Расчувствовался мой голубчик, — сказала Планида и взяла с рабочего стола чашку с толченым чесноком. — Сейчас жаркое заправлю и подам. Ступайте в гостиную. И варнаку скажите, чтобы кончал водой плескаться, обед почти готов.

«Варнак», благоухающий, с красным от долгого мытья лицом, облачился в один из дядиных атласных халатов. Я тоже был в атласном халате, так что мы выглядели как члены одного клуба. Планида лично принесла изготовленное ею жаркое — больше из любопытства поглядеть на «варнака», чем из каких-то других соображений.

Поставив блюдо на стол, она вдруг произнесла:

— А вот был у нас на «Отчаянном» мичман Филимонов, так он черта видел. Такие дела.

После чего удалилась.

Матвей проводил ее веселым взглядом.

— Колоритная особа.

— Она раньше служила на кораблях, — объяснил я.

— Очень колоритная, — повторил Матвей и с завидным аппетитом принялся за мясо.

После ужина меня разморило. А Матвей, напротив, пришел в превосходнейшее расположение духа и принялся разглагольствовать. Я устроился в креслах и то задремывал, то просыпался под Матвеево рокотание.

— …Вот говорят, что Москва хлебосольна, — слышал я, например, — а ведь это далеко не так. Как-то раз, помнится, приехал я в Первопрестольную и бродил по ней всю ночь напролет. Куролесил немножко, ну так и молод же я был, немногим старше вас, может быть… В шесть утра уж притомился, захожу в один кабак. «Так и так, дайте мне тарелку щей со сметаной». А там баба, помню, дебелая такая за стойкой стоит. «Не могу, — говорит, — никаких щей, никаких тарелок». — «Как так? Ведь вы открыты и положительно тут у вас написано: круглосуточно поесть и выпить». — «Мало ли что написано; а кухня сейчас закрыта». — «Что же у вас есть?» — спрашиваю. Думаю, хоть салатиком разживусь, живот подводит. И что бы вы думали? «Водка», — говорит. «На что мне водка, если я голоден!» — «Ничего не знаю, кухня закрыта, коли зашли — так пейте водку, а не хотите водку — так и проваливайте, потому что ничего другого больше нет!» Ну вот как это понимать, Трофим Васильевич? Где же московские кулебяки, где слойки с курятиной, где щи со сметаной и грибами? А то еще есть отменно вкусная рыба. Нигде, как в Москве, такую не готовили… И вдруг — «водка». «Что же это за кабак такой?» — спрашиваю. «Везде так, — отвечает она. И с подозрением на меня глядит, как будто я у нее что-то неприличное спрашиваю, а вовсе не щи. — Я вот не понимаю, что вы за человек такой, если в шесть утра щи кушаете». — «А я, — говорю, — не понимаю, кем надо быть, чтобы водку в шесть утра пить». На том и расстались. Ужасно упрямая баба! Нет, не люблю Москвы, все про нее врут…