Он оглянулся на кадропроекцию – Гриф осторожно укладывал девушку в кровать, а Ильин стоял чуть в стороне, рассматривая «блеск» в своей руке. Потом протянул оружие Грифу.

– Вот они поговорят немного... И мы поговорим. Ты ведь не возражаешь?

Томский, надо отдать ему должное, приказ начальства выполнить попытался. Несмотря ни на что, он сунулся к Лукичу с сообщением, что задерживает, и требованием следовать...

Полковника не поддержали даже уцелевшие подчиненные. Когда селяне отобрали у Томского пистолет и принялись бить, один из бойцов спецназа пожал плечами и отвернулся. Свой автомат он предусмотрительно уронил в снег. Пистолет – тоже.

Еще двое переглянулись и быстрым шагом двинулись к лесу.

Их не тронули и останавливать не стали.

А вот Томского от тяжких телесных повреждений спас боекостюм и то, что селяне мешали друг другу.

И еще Лукич, который попытался кричать сорванным ко всем чертям голосом, что не нужно, что оставьте его в покое, что не этим нужно заниматься...

Подключились пацаны, которые оттаскивали от полковника разъяренных баб, не обращая внимания на удары в лицо, царапины и крики.

Куда ж вы лезете... убьете ведь... а как он Лешку?.. Ему можно, а нам?.. Да успокойтесь, тетя Надя... ну, богом прошу... ну не нужно... не встрявай, засранец... на тебе, получи...

Протяжно скулила вдова Лешки Игнатьева, стоя на коленях над телом мужа.

Космополеты...

Лучше бы они кричали или попытались бежать... Но они бродили, как механические игрушки, заведенные и брошенные в коробку.

Неподвижные взгляды, застывшие лица... Столкнувшись друг с другом, они не останавливались, продолжали двигаться вперед, отодвигая встречного или отодвигаясь в сторону.

Двое или трое упали и теперь пытались встать, бессмысленно загребая руками снег, перекатываясь и падая назад.

Упал еще один. И еще.

Жители Понизовки их словно не замечали...

Их нельзя было замечать – если их заметить, то нужно будет что-то с ними делать. Может, даже убивать.

Вот Самый Младший Жмыхин сел возле Цыганчонка прямо в снег, потрогал за плечо... А Цыганчонок – мертвый. Не смеется Цыганчонок и даже не дышит. Грудь развороченная кровью сочится, снег красный – тает...

Глаза открыты, в них отражается лицо Жмыхина.

А Цыганчонок – мертвый.

Губы Самого Младшего Жмыхина искривились, рот приоткрылся, словно Жмыхин зевать собрался...

Мальчишки не умеют плакать.

Просто лицо сводит судорога, дыхание словно застревает в горле, и получается только гортанно стонать. Раз за разом, вместе с дыханием...

Или вместо дыхания.

И тут Самый Младший Жмыхин заметил космополетов. Один из них прошел совсем рядом, так близко, что обсыпал Жмыхина снегом, даже на лицо Цыгынчонка упал снег.

Упал и не тает.

Это из-за них все, вдруг понял Жмыхин. Из-за них.

Рука сама легла на автомат Цыганчонка.

Из-за них.

Жмыхин поднял автомат.

Из-за них, стучало в висках. Из-за космополетов долбаных... Ходят тут... живые. А он... Он...

Палец лег на спусковой крючок.

Цыганчонок лежит, а они вот гуляют... делают вид, что они здесь ни при чем... Прикидываются.

Так значит... Вот так.

Жмыхин нажал на спуск.

Очередь ударила под ноги девчонке, но та даже не заметила. Шла куда-то, ее толкнули в плечо, развернули, она удержалась на ногах и снова пошла, в противоположную сторону, но так же сосредоточенно.

Жмыхин снова нажал на спуск.

Слева мелькнула тень, Самый Младший Жмыхин не успел рассмотреть, кто на него бросился, просто удар выбил оружие из его рук, и кто-то тяжело осел в снег рядом.

– Артем Лукич? – удивленно спросил Жмыхин и потянулся к выбитому оружию.

– Нет, ежик резиновый,– прохрипел Лукич, держась за левый бок.– С дырочкой в правом... блин... левом боку...

Снег под ним краснел. Глаза закатились, и участковый повалился на бок.

Совсем как Цыганчонок, понял Жмыхин. Только теперь...

– Лукич,– позвал Жмыхин, отдернув руку от оружия.– Лукич!

Лукич открыл глаза.

– За космополетов мне ответишь...– выдохнул Лукич, глядя в низкое небо, затянутое тучами.– За каждого... Слышишь?

– Женька! Женька! – Пфайфер не мог больше бежать, остановился и махал рукой.– Сюда иди.

Касеев оглянулся. Его движения были порывистыми, словно не хотело тело слушаться, словно застыло от холода.

– Ну, куда ты отправился? – Пфайфер наклонился, держась за грудь.– Я не могу за тобой бегать, я слишком долго прожил и слишком много выпил.

Касеев постоял, пытаясь понять, куда и, главное, зачем сейчас шел. Полные туфли снега. Мокрые ноги, мерзкий привкус во рту...

Куда он шел? Вспомнил.

Подальше отсюда. Ко всем чертям. На хрен...

С него достаточно.

Быстрова погибла не в милицейском автобусе, не ее плоть смрадно горит сейчас среди обломков... Безутешная мать подохла у него в голове.

Мерзкое ощущение чего-то горячего и липкого в самой глубине мозга. Когда силуэт Быстровой взорвался, разлетелся мелкими брызгами... а потом тот космополет, которого застрелил Томский,– они оба умирали в мозгу Касеева.

И теперь, с ужасом понял Женька, их останки будут гнить в моей голове, разлагаться, превращаться в гной...

Касеева вырвало.

Он вытер рот снегом, попытался выпрямиться, но снова упал на колени.

Тяжело дыша, к нему подошел Пфайфер. Попытался помочь Касееву подняться, но сам не удержался на ногах. Они упали в снег.

– Хреново мне, Францевич,– сказал Касеев и сплюнул.

– Это не тебе хреново,– ответил Пфайфер.– Это нам хреново. И ты еще даже не догадываешься, как нам хреново.

– Нам,– сказал Касеев.– Хреново.

Он встал на четвереньки, постоял, нащупывая равновесие. Подтянул правую ногу. Оперся на нее.

Пфайфер встал, помог встать Женьке.

– Хреново? – спросил Касеев.

– Полный песец,– сказал Пфайфер и начал отряхивать свою одежду и кофр, который так и не бросил.

– Что так?

Женька обнаружил, что, когда разговариваешь, можно не замечать, как кровь Быстровой собирается в лужицу где-то возле касеевского мозжечка.

– Посмотри,– сказал Пфайфер и протянул Касееву контрольный монитор.– Полюбуйся. Я записал начало, теперь сигнал принимаем с опозданием в десять минут. Любуйся.