надо было время, чтобы прийти в себя, хотя бы несколько минут, нужна была встряска, электрический удар, – вот Скляренко и заслонился начальственной грубостью, хамством, хотя действовать надо было не так, не та-ак, и он это понимал.

Вспомнил Васнецова, его анекдоты. Вот уж кто никогда не растеряется!

– Сказали, – проворчал Скляренко, окончательно изгоняя из своего голоса коростелиный скрип. – Когда-то, в пору моей юности, ходила такая шуточка. Одна дама спросила другую: «Скажите, милая, правда говорят, что ваш муж выиграл в лотерею пятьдесят рублей?» – «Правда! Но не пятьдесят рублей, а десять, и не в лотерею, а в бильярд, и не выиграл, а проиграл».

Дадыкин скособочился, оперся на клюшечку и тихо, почти в себя засмеялся: анекдотец, рассказанный подполковником, ему понравился. Что умно – то умно. Обида, возникшая в нем, начала отступать, дышать сделалось легче, он понял, что Скляренко замучен, задерган делами, службой, неудачами, он, как и всякий человек, уязвим – не сдержался и дал волю чувствам. Вот и полетел мусор изо рта. А так он мужик ничего.

– Вот-вот, я тоже смеюсь, когда вы, капитан, сообщаете мне: сто тридцать килограммов наркотиков. Во-первых, не наркотиков, а нафталина, во-вторых, не сто тридцать, а восемьдесят пять, в-третьих, не ко мне он поступил, хотя неделю или две, не помню сколько, занимал мой сейф, все испоганил, бумаги от этого наркотика в кавычках стали пахнуть клопами – тьфу! Потом эту вонь передали, кажется, в химлабораторию. Это все, что я знаю.

– Понятно. Спасибо за сведения, – сказал Дадыкин и решительным движением нахлобучил на голову панаму. Это движение неожиданно испугало Скляренко, он мигом сообразил, что упускать Дадыкина нельзя, ротный настырен, его все время нужно держать на виду.

– Погодите, капитан, – сказал он, – я, если хотите, могу узнать про это средство, которым хорошо бороться с тараканами, поподробнее.

– Не надо, товарищ подполковник, – Дадыкин протестующе приподнял клюшечку, – хватит того, что есть.

– Ну как знаешь, капитан, – поравнодушнел Скляренко, вернулся к своим бумагам и попрощался с ротным уже из далекого далека: – Бывай!

Когда Дадыкин ушел, Скляренко попытался проанализировать ситуацию, но мысли – путаные, горячие, какие-то нескладные, вроссыпь, вызывали у него звон в ушах и нехорошее сосущее чувство, словно он съел какую-то отраву – а что если этот настырный капитан с оттопыренными ушами начнет интересоваться дальше или того хуже – копать, допытываться?

Скляренко устало зашевелил непослушными губами:

– М-да-а… Тяжело в деревне без нагана! Профессия контрабандиста такова, что не очень распляшешься. Тьфу! Не контрабандиста, а контрабасиста. И плясать ему незачем, потому что он должен дудеть на своем инструменте. Или что он там делает? Дергает? Щиплет? Щипать – значит, щипач, дергать – дергач!

Подполковник пытался успокоиться, собрать мысли, но суматошность не покидала его, он был испуган, сбит с толку, беспорядок, возникший в нем, усиливала внезапная внутренняя слабость – словно бы он не отдыхал только что, не был счастлив с женой и друзьями, не был по-грузински щедр за столом, общителен и широк – все в нем сжалось, отвердело, даже губы и те отвердели, стали деревянными.

Поднявшись, он долго стоял у зарешеченного окна, думал о том, что неплохо бы спалить вертолет, которым настырный капитан возвращается в свою роту, – всадить с гор ракету и сжечь. Но кроме капитана полно еще людей, которые знают о воинской добыче Дадыкина. Скляренко стиснул зубы, пожевал, словно бы давя твердое зерно; хоть на всякий роток и не накинешь платок, а накидывать надо.

Обо всем нужно сообщить Васнецову, пусть он тоже думает. У всякого дела должны быть свои органы безопасности. Чтобы проверять людей на вшивость, собирать разведданные: где, что, когда, сколько, кто и тому подобное, защищать исполнителей от клиентов и охранять кассу. Скляренко втянул сквозь зубы воздух, стараясь остудить опаленное, дышащее горячим нутро, не сумел – жар уже натек во все тело, натек в виски, в глотку, в грудь, в кулаки, которые зачесались и стали свинцовыми. Скляренко начал злиться на капитана, на самого себя, на Васнецова, на свою жизнь.

Но потом он успокоился – ничего же не произошло! Этого дурачка с одной новенькой звездочкой и тремя старыми на выгоревших мятых погонах надо загнать за Можай, либо куда-нибудь в Мурманскую область, в Кушку или в город Анадырь и дело с концом.

Через два дня о визите Дадыкина к подполковнику знал Ташкент. Скляренко был не последним рычагом в работающей машине.

Подполковник Скляренко решил написать статью в окружную газету. О Деревянной Ноге, Деревянная Нога – птица крупная, редкостная, образованная – Абдуль-Вахид был учителем, муллой, полевым командиром, быстро поднявшимся до ранга заместителя Ахмадшаха – командующего Пандшерской группировкой. Чтобы написать об Абдуль-Вахиде, надо было снова повстречаться с ним – хотя бы накоротке, поставить точки, поглядеть на него, попытаться рассмотреть непроницаемые маслиновые глаза – «не маслины, а урюк, косточек не видно», – послушать голос, рассуждения – разную исламскую мутоту, которой бывший мулла был начинен по макушку, – в общем, материалу был нужен «эффект присутствия».

Абдуль-Вахид находился уже в хаде – афганской безопасности. Скляренко написал в хад запрос, получил добро и через пару дней сидел в небольшой строгой комнате, напоминающей приемный покой хорошей больницы.

У длинного дивана, накрытого ковром, стоял столик с изюмом, орехами и двумя чашечками кофе – это было выставлено для подполковника и следователя – старшего офицера; Абдуль-Вахиду и переводчику, сидевшим напротив на мягкой кожаной кушетке, изюм и кофе не были положены. Лицо Абдуль-Вахида было непроницаемо, спокойно, задумчиво – это было лицо человека, приготовившегося к смерти; «не лицо, а маска», но потом Скляренко заметил, что отрешенность Абдуль-Вахида была живой, лишенной скорби.

– Ты готов отвечать на вопросы? – спросил Абдуль-Вахида переводчик.

Тот приподнял плечи, обтянутые вязаной кофтой, отозвался, глядя куда-то вдаль, за пределы этой комнаты:

– Да.

Переводчик кивнул подполковнику:

– Пожалуйста, задавайте вопросы! – переводчик был вежлив и бесстрастен, и лицо имел такое же отсутствующее, со взглядом внутрь и одновременно вдаль – незрячий взгляд был и у Абдуль-Вахида: выходит, что исламская вера ставила печать на всяком мусульманине независимо от того, по какую сторону баррикад он сражается за Аллаха.

Скляренко думал о том, сколько же стоит кофта, в которую одет Абдуль-Вахид, – бывший мулла кутался в нее, как в шкуру, видать, ему было холодно, студь пандшерских скал проникла ему в кости, в лёгкие, в кровь – и без пули, которую Абдуль-Вахид получит по приговору трибунала, он умрет. Мулла не был жильцом. Кофта его была связана из отличной английской шерсти – мягкая, толстая, ласковая, как бывает ласкова любимая одежда. И дорогая. «Дорогая» – это сколько в переводе на афганские «тити-мити»?

– Скажите, вы убивали людей? – спросил Скляренко.

– Нет, – спокойно, с достоинством произнес Абдуль-Вахид, вытянул ногу, из-под штанины