Судья покачал головой и сел.

— Мистер Майклз, у вас есть консультант?

— Что?

— У вас есть адвокат?

Я покачал головой.

— Вы можете его нанять?

— Сомневаюсь.

Он смотрел на меня.

— Учитывая вашу нынешнюю популярность, думаю, вы найдете его без труда. Вам известно, что сегодня утром мне позвонили губернатор и сенатор Колмэн? И оба настроены к вам крайне негативно.

Судья обернулся к приставу и уже собирался что-то сказать, когда в зал суда ворвался Колмэн.

— Ваша честь, можно поговорить с вами наедине?

Он не ждал ответа — просто подошел к задней двери, и оба исчезли в кабинете. Арестанты ждали и перешептывались.

Судья вышел один, сел, стукнул молотком:

— Залог — двести пятьдесят тысяч долларов.

Псих шепнул:

— Ты ему точно не понравился.

Я опустился на скамью.

Два года назад. Три. Десять. Пятнадцать. Я возвращался назад во времени. Одни воспоминания были приятными, другие нет. И все причиняли боль. Я огляделся и понял, что витаю где-то между Центральным парком, набережной и Седар-Пойнтом.

День третий

Прошли два дня. Меня перевели в тюрьму округа Дюваль, где я ожидал суда. Поскольку большую часть «преступлений» я совершил на границе Флориды и Джорджии и поскольку во Флориде существует и активно применяется смертная казнь, сенатор настоял, чтобы меня судили именно там.

Охранника в блоке Е (в моем блоке) звали Джесс. Мы не причиняли ему особых беспокойств. Иногда поздно вечером он проскальзывал мимо камер видеонаблюдения и рассказывал мне о жене и детях. Ростом под два метра, он весил килограммов сто двадцать и, подозреваю, пришел работать в тюрьму, когда ему стало нечего делать в футбольной команде колледжа. Он никогда не жаловался, но думаю, Джесс просто слишком неповоротлив. Под грубой оболочкой скрывался человек, рисовавший животных на салфетках в закусочной. Наверное, он верил, что я не проболтаюсь.

Если провести какое-то время в тюрьме, начинаешь различать людей по походке — ширина шага, скорость, шарканье подошв. Джесс постучал дубинкой в дверь, потому что видел, как это делают в кино. Эту дверь нельзя было вышибить даже ручной гранатой. Он кивнул сидящему за стеклом охраннику в конце коридора, тот нажал на кнопку с цифрой 217, и дверь открылась.

Джесс поманил меня дубинкой.

— Слушай, Пикассо, к тебе пришли. У вас двадцать минут.

Первым вошел сенатор, а за ним — трое мужчин в деловых костюмах. Видимо, адвокаты. На стол положили диктофон.

Сенатор заговорил, не глядя на меня:

— Я задам тебе несколько вопросов, и будь добр ответить. Если будешь молчать, можешь идти ко всем чертям.

— Вы действительно думаете, что мне не все равно?

Он положил на стол листок бумаги.

— Это результаты токсикологической экспертизы. В крови Эбигейл Грейс обнаружили столько наркотика, что хватило бы на всех нас, вместе взятых. Уже на основании этого тебя можно отправить за решетку навечно.

— Вынужден с вами согласиться.

— Тебе больше нечего сказать?

— Вы пришли сюда, все решив заранее. Я не могу изменить вашу точку зрения. Вы опытный политик. А Эбби в отличие от вас всегда плевать было на общественное мнение.

— Я настою, чтобы тебе вчинили иск об эвтаназии.

— Лишь бы это успокоило вашу совесть, сенатор.

Он указал на диктофон.

— Ты можешь ускорить процесс, сделав заявление.

— То есть признание?

— Называй как хочешь.

— Не думаю, что вы меня поймете, но вот что я вам скажу. Четыре года я наблюдал, как Эбби худеет, снова набирает вес, теряет волосы, страдает от тошноты, головокружения, кровотечений, как она глотает таблетки, а потом ее рвет. Мою жену столько раз тыкали иголками, что и вообразить трудно. И в половине случаев это делал я сам. Я наблюдал за тем, как по жилам Эбби струится такое количество яда, которое убило бы любого другого человека. Давайте, угрожайте мне, приводите адвокатов. Можете сгноить меня в тюрьме, но это не сравнится с той болью, которую я чувствую.

Боль подступала волнами. Как прилив. Я покрутил на пальце обручальное кольцо. Долгая пауза.

— Рак может сделать многое. Может разрушить жизнь, похитить то, что было тебе дорого, разбить мечты, поколебать уверенность, исчерпать душу, оставить человека опустошенным и измученным. Он может лишить надежды, погасить свет в конце туннеля, внушить ложь, которой ты научишься верить. Он лишает голоса, здоровья, собственного «я». Взамен ты получаешь непрерывную тошноту и узнаешь разницу между усталостью и изнеможением. А когда думаешь, что больше не выдержишь, тебя охватывает отчаяние. Это самый настоящий ад. Но… — Я поймал себя на том, что стучу кулаком по столу, сел и заговорил спокойнее: — Безнадежность — болезнь, куда более опасная, нежели та, что отняла у меня Эбби. Потому что она поражает сердце. От нее нет лекарства. Никто не защищен. Есть лишь одно средство, которым можно с ней бороться.

Сенатор посмотрел на меня.

— Но благодаря ему я пройду через ад. — В камере отдавалось эхо моего голоса. — В конце концов рак забирает лишь то, что ты можешь отдать. Здесь или в любой другой тюрьме, но я умру, зная, что не отказался от Эбби. Не отказался от нашей любви. Сенатор, есть вещи хуже смерти.

Он засмеялся.

— Какие?

— Быть живым мертвецом.

— И что это значит?

Я покачал головой.

— Эбби страдала не в одиночестве. Место рядом с ней никогда не пустовало. Конечно, вы сердитесь на то, что я ее увез. Да, я поступил жестоко. Но я бы снова это сделал. — Я пристально взглянул на него.

Сенатор встал и вышел.

Через два дня он вернулся. На сей раз один. Ни диктофона, ни галстука. Расстегнутый синий пиджак и водонепроницаемый чехол под мышкой. Сенатор сел и медленно принялся сворачивать и разворачивать платок.

Наконец он заговорил:

— Я долго в тебе сомневался. То, что я видел… — он пожал плечами, — что я видел в Мэйо… Я решил, что ты предал Эбигейл Грейс.

— Сэр, ее зовут Эбби. И не важно, как это выглядело со стороны. Я никогда ее не предавал.

Он кивнул.

— Твой друг, священник и летчик, навестил меня. И все рассказал.

— А как же тайна исповеди?

— Он сказал, раз его лишили сана, он не обязан ее соблюдать.

— Забавно, но мне он об этом не упомянул.

Сенатор побарабанил пальцами по столу.