У нее дрогнули веки.

— Мы добрались.

Я слышал, как к нам бегут по болоту. Издалека донесся голос ее отца.

Эбби повернулась ко мне и обняла. Я вытер ей лицо платком, и он насквозь промок от крови. Говорить было трудно.

— Эбби…

Она прижалась щекой к моей ладони, приложила мой указательный палец к своему виску и закрыла глаза.

Через несколько минут ее не стало.

День первый

Солнце пробилось сквозь решетку камеры и осветило мое лицо. То же самое солнце, что разбудило нас вчера утром. Яркое и одинокое, а теперь еще и лживое. Парнишка рядом со мной принялся грызть ногти и дрыгать ногой.

В камере, куда меня отправили до суда, сидели десятка полтора мужчин. А поскольку было воскресенье, я сомневался, что судья нам обрадуется.

Парнишка наклонился ко мне:

— Ты тут за что?

Я не спал почти четверо суток, поэтому мне не сразу удалось ответить. Парнишка был костлявый, и его взгляд постоянно перебегал с места на место.

С чего начать?

— Э-э… за убийство.

У него загорелись глаза.

— Ты грохнул копа?

Стены камеры были сплошь исписаны граффити. Не знаю, откуда заключенные берут карандаши — учитывая придирчивый обыск, который учинили мне, прежде чем посадить сюда. Я покачал головой.

Парнишка выплюнул огрызок ногтя.

— А кого?

Мой сосед встал, подошел к стене и стал мочиться, промахиваясь мимо писсуара. Моча стекала по стене в дырку на полу.

— Жену.

Парень перестал грызть ноготь, и глаза у него округлились.

— А, ты тот мужик, о котором говорили по ящику. Который грохнул дочку сенатора. Эту, фотомодель. — Он щелкнул пальцами. — Как там ее…

Почти все обернулись ко мне.

— Эбби, — прошептал я.

— Ну да. Ты тот мужик, который грохнул Эбби. — Парень закричал на всю камеру: — Эй, это тот тип, который пришиб фотомодель!

— Я ее не убивал.

Он пожал плечами и снова задергал ногой.

— Ну так она ж умерла.

Я покачал головой! Рослый и невероятно вонючий тип в углу приподнял голову:

— Слушай, Псих, лучше заткнись.

Парнишка кивнул и притих ненадолго, а потом шепнул:

— Он зовет меня Псих, потому что у меня ноги дергаются.

Прошла минута.

— И если он велит заткнуться, то лучше заткнись.

Еще минута.

— Ты ее застрелил?

Я покачал головой.

— А они говорят, что нашли пушку.

Я кивнул.

— А чё ты хотел-то?

Я посмотрел на него и нахмурился.

— По ящику говорят, тебе деньги были нужны.

Я промолчал.

Великан поднялся, с трудом держась на ногах, сделал три шага, сгреб моего соседа за шиворот и оторвал от пола. Он дважды стукнул парнишку о решетку, затем подтащил к стене, сунул головой в писсуар и нажал на слив. Бедняга отплевывался и скулил. Шум привлек внимание охранника в коридоре.

Он постучал дубинкой по решетке и крикнул:

— А ну заткнулись!..

Великан вернулся на свое место в углу, а парнишка снова сел рядом со мной. На сей раз он придвинулся ближе. С него текло.

— Так тебе деньги были нужны?

Я взглянул на великана, а потом на Психа, гадая, не лишился ли мой сосед рассудка. Парнишка прищурился.

— Слушай, мужик, тебя две недели показывали по «ящику». Это ты псих, а не я.

Он был прав.

— Ну?..

Я покачал головой.

— Значит, ты не ради денег?.. А знаешь, где они их держали?

— Да.

— Ну ты… — Он не договорил. — Ну ты и тупой. Надо было брать денежки и рвать когти. — Он помахал рукой в воздухе, будто с кем-то здоровался.

Хотя мой сосед немилосердно коверкал слова, он добился своего. Почти все взгляды в камере были направлены на меня. Мои веки отяжелели от бессонницы, на рубашке и на руках запеклась кровь, ссадина над глазом воспалилась и чесалась. Парнишка указал на нее.

— Это она тебя, да?

Вокруг были холодные бетонные стены — мир, ограниченный колючей проволокой, где всегда есть возможность получить разрывную пулю. Чтобы страдать и подвергаться наказанию, нужно быть живым. А я был жив лишь наполовину. Поэтому голова у меня болела вдвое слабее, чем могла бы. Боль в сердце — другой вопрос.

Я посмотрел на свои руки. Ладони были ярко-красные, сплошь в волдырях, костяшки ободраны в кровь.

— Ого… больно? — спросил парнишка.

— Не знаю.

— Наверное, больно.

Да уж.

— Это она сделала? — повторил он.

Великан на полу не двигался, но я молча покачал головой.

— А кто?

Лицо у него было сплошь в болячках, зубы черные. Судя по гнилостному запаху изо рта, процесс продолжался. Я не специалист по наркотикам, но парнишка был воплощением человека, который употребляет «кристалл».

— Парни, которых мы встретили… на реке.

— Ты их тоже грохнул?

— Нет. И жену я не убивал.

— Так все говорят.

Несколько человек засмеялись, кто-то шлепнул себя по коленке и сказал:

— Вот и я о том же.

В трех шагах от меня, прислонившись к стене, сидел седой мужчина с двухдневной щетиной, в грязной синей рубашке, с заплывшим глазом. От него несло перегаром и блевотиной, рубашка была расстегнута, штаны спереди мокрые, одного ботинка недоставало, зато на шее болтался галстук.

Охранник отпер дверь и начал по одному выводить нас к столу, где нам надевали кандалы на запястья и лодыжки. Потом мы промаршировали по лестнице к залу суда.

Мой сосед шепнул:

— Дело дрянь. Точно дрянь. Здесь сидит судья Ферги. У него хрен вывернешься.

— И что?

— Лучше говорить все как есть и не трепыхаться.

Пристав провозгласил:

— Всем встать.

Мы поднялись, по комнате эхом отдались звон цепей и похмельное ворчание. В заднюю дверь вошел лысоватый, загорелый мужчина в черной мантии. Он быстро сел и принялся просматривать бумаги, а потом кивнул приставу.

— Суд вызывает… — он покачал головой и пристально взглянул на Психа, — Элсвуда Максвелла Лэмонта Огастеса Третьего.