уж о том, чтобы жениться. Но теперь, когда мы бездумно добавили в эту заварушку ребенка, я понимаю, что Кэтлин права. Моя семья – мама, братья и сестра – точно ждут от меня правильного поступка. Даже если я чувствую, что меня одурачили и загнали в угол. Даже если я едва могу вспомнить ту ночь.

Но ты точно помнишь другие ночи, когда брал ее трезвым и с презервативом.

– Скажи что-нибудь, – таращась на меня, шепчет Кэтлин.

– Я… – Не хочу жениться на тебе. – Мне нужно подумать.

– Ладно.

– Но, что бы ни случилось, я всегда буду рядом. Для вас обоих. Всегда, – пылко говорю я.

Безусловно, я не ведаю, что обещаю.

Не знаю, куда заведет меня жизнь.

И уж точно, черт подери, не подозреваю, насколько сильно нарушу данное мной обещание.

Я женюсь на Кэтлин, когда она на восьмом месяце беременности; ее круглый живот в этом бесформенном белом платье походит на залитую светом луну.

В конце декабря, сразу же после Рождества, мы проводим небольшую скромную церемонию в церкви отца Доэрти. Кики сияет от счастья и ликует, мама и Элейн трясутся над ней, мои братья и сестра рыдают от радости и гордости, а Шон, Дэниел, Мэйв и Хизер присутствуют, но с большой неохотой.

На устроенном Дэниелом мальчишнике он расхохотался и сказал, что мама и Кики наконец-то дожали меня и заставили сделать предложение. Я пил, улыбался и послал его на хрен. Но друг был прав, и его слова не давали мне покоя.

Я обещаю Кэтлин вечную любовь, она повторяет за мной, и мы обмениваемся кольцами. Последние месяцы были напряженными. Кэтлин не хотела узнавать пол ребенка, но только об этом и говорила. Она переехала ко мне сразу же, как мама с Бриджет вернулись из Килкенни. Я был рядом, когда малыш впервые толкнулся, когда начал активно двигаться (особенно по ночам) и когда на животе появилось очертание его пятки.

Если раньше мы с Кэтлин занимались сексом время от времени, то после известий о ее беременности это стало происходить на регулярной основе. Я прекратил называть ее Рори, но все равно во время секса не мог смотреть в лицо. К счастью, есть много поз, во время которых я могу видеть лишь ее обнаженную спину.

После церемонии мы возвращаемся домой. Кэт пить нельзя, и я тоже завязал с алкоголем. Мама и Элейн решили съехаться, потому что они подруги, а нам с Кэтлин, по-видимому, нужно личное пространство, тем более раз уж скоро у нас родится малыш Глен.

Кстати, про имя.

Помимо того, что я был удивлен и озадачен выбором, Глен – ужасное имя для человека, которому еще не исполнилось шестьдесят пять. А нашему Глену столько стукнет лишь через шесть десятков лет.

Мы врываемся в дом, и Кэт, стеная, снимает огромное белое платье. В нем она похожа на облако, но я не дурак и говорить ей об этом не собираюсь.

– Ты больше не думал продать свои песни? – спрашивает Кэт, вытаскивая из прически невидимки и зажимая их зубами.

Я качаю головой и, вздохнув, падаю на диван.

– Мэл, – просит она.

Я включаю телевизор и скрещиваю ноги. Показывают передачу «Наличные деньги на чердаке»[14].

Чтоб тебя, Глен. Ты уже переигрываешь, не кажется?

– Мне тебя не понять, – дуется Кики, резкими движениями снимая браслеты и драгоценности. – Ты блестящий автор. Мы могли бы заработать отличные деньги, а не жить на папино наследство, от которого уже почти ничего не осталось. Вместо той подержанной фигни в комнату Глена можно было бы купить хорошую дорогую мебель. Хоть убей, но я не понимаю, в чем причина.

– Потому что это мои песни.

И песни Рори. Это она меня вдохновила. Я совсем не хочу показывать миру, что творилось у меня в голове в тот день, что я провел с ней, и первые дни после ее отъезда, и все последующие. Остальные, написанные до нее, песни, которые у меня хотели купить, больше не актуальны. Рори меня изменила.

Кэт ничего этого не знает: ни истории этих песен, ни о том, что, когда кто-то о них спрашивает, в грудь словно нож втыкается.

Она влетает в спальню.

– Ты неразумен.

Раньше это была мамина спальня. Теперь наша. Вчера мы переставили туда нашу мебель. Я переставил. Тумбы, кровать и огромное зеркало Кэт, которое наклонено так, чтобы она выглядела тоньше. («Не суди меня строго, ладно? Ха-ха».)

Я просто закрываю глаза на несколько секунд, чтобы перевести дух, как вдруг слышу из спальни вопль. Резко вскакиваю. Первая мысль: «Ребенок».

– Что случилось? С малышом что-то?

– Что это за хрень?

На какое-то время я обескуражен тем, что Кэтлин произнесла бранное слово. Я вообще не подозревал, что она в курсе о его существовании, не обращая внимания уже на то, что она проговорила его устами добропорядочной католички. Конечно, в постели мы постоянно творили нецензурщину и не в христианских позах, но все же…

Погодите-ка, а что это за хрень?

Салфетка. Она держит салфетку. Ту самую салфетку.

С договором.

Я выхватываю бумажку у жены и мысленно даю себе подзатыльник за то, что не перепрятал ее, когда расставлял у кровати наши тумбочки. Кэт наверняка перепутала и влезла в мою, чтобы взять крем из кучи своих тюбиков, а нашла это.

– Ничего особенного. – Я запихиваю бумагу в задний карман брюк. Глаза Кэтлин как две огромные планеты, полные горя. Она бьет меня в грудь, закрывает рукой рот. Ее лицо искажается от боли.

– Вы заключили сделку?

– Я ей не нужен, – говорю я. Непроизвольная реакция и глупейший способ оправдаться перед новобрачной женой, которая, кстати, вот-вот родит.

Но умом понимаю, что это самый эффективный способ убедить ее, что салфетка ничего не значит.

И это, безусловно, огромная проблема.

Салфетка ничего не значит, но не потому, что Рори свалила на другой континент спать с другими парнями, снимать их на камеру и писать на обратной стороне фотографий, насколько они ужасны в постели, в жизни и в светских беседах. (Тут я, конечно, утрирую.)

Салфетка ничего не значит потому, что моя подруга детства, а теперь любовница и жена скоро родит мне ребенка.

Да, осел. Жена.

Я подхожу к своей жене. К своей терпеливой, святой супруге, которая на протяжении нескольких месяцев стонала и принимала как данность, что в постели я снова и снова называю ее чужим именем.

– Мы оба забыли о прошлом. А с тобой, если ты не заметила, мы женаты.

Я хватаю ее за руки и притягиваю к