Продолжу.

Есть у Нейгауза, среди прочих, статья о Гилельсе — я уже обращался к ней, — в которой он высказал мысль, сочувственно цитируемую критиками как образец «точного попадания» в суть вопроса. Читаем: «Путь рано прогремевшего исполнителя имеет свои опасности. В лучах славы, как известно, особенно пышно цветет настоящее дарование, но только если не перегревать это этими лучами».

К Гилельсу это имеет какое-нибудь отношение?! Никакого. Он что — был «перегрет», испорчен славой и, как следствие, из него ничего не вышло?! Он, может быть, не оправдал надежд?! К чему же подобное рассуждение именно в статье о Гилельсе?! И что бы не писал Нейгауз о том, что Гилельсу не давали спокойно заниматься, теребили его, знаменитость, вынуждая бесконечно выступать, что и мешало ему расширять репертуар, пополнять свои знания и пр., — все это легко опровергается реальным «бытием» Гилельса.

Мне вспоминается письмо С. Сергеева-Ценского, где он обращается к Горькому с такими словами: «Я только воспользуюсь случаем горячо поблагодарить Вас за Ваши отзывы обо мне… Эти отзывы очень поддержали меня однажды в трудную пору, ибо лучше человека перехвалить, чем затравить, как это с большим усердием проделали надо мною г.г. критики».

Вот это «лучше… перехвалить, чем затравить» кажется мне куда более верным «положением», нежели опасение «перегреть» лучами славы.

В актив Гилельсу Нейгауз, обыкновенно, не засчитывает почти ничего. Вот пример. Речь пойдет не о таких категориях, как «нравится — не нравится», «хорошо — плохо», «близко — чуждо», а исключительно и только о фактах.

В статье «О кругозоре» Нейгауз возмущенно пишет: «Десять лет концертные организации, вопреки логике, знать не хотели Н. Метнера. С этим досадным недоразумением, слава богу, покончено». А благодаря кому?! Неужели же трудно назвать имя того, кто первый — после многих лет замалчивания — сыграл Метнера в концерте, да еще написал о нем статью?! Нет, не хочется признавать… Зато в этой статье без имени Святослава Рихтера, конечно, не обошлось: Нейгауз полностью соглашается с мнением Рихтера, который на страницах «Советской музыки» обращается с призывом к советским исполнителям шире включать в свой репертуар сочинения советских композиторов. Итак, имя того, кто совершил столь необходимый (не говорю сейчас — смелый) поступок, не названо вовсе, а значится другое имя — того, кто «призывает». В результате читателю ничего не остается, как хорошо усвоить очередной урок: есть лишь один пианист — рыцарь без страха и упрека, делающий для музыки все возможное.

Любопытная психологическая подробность: так, как писал Нейгауз о Гилельсе в письмах, — они изданы — он почти никогда не писал в книгах (имею в виду и его вторую книгу, где собраны работы разных лет) и статьях. «Мои 2 рыжие (в примечании: „Э. Г. Гилельс и С. Т. Рихтер“. — Г. Г.) отличаются по-прежнему: 15-го был блистательный концерт Мили, надеюсь, Вы слышали по радио». «Слава играет гениально, Гилельс — тоже феноменально». «Сейчас Вы, наверное, наслаждаетесь Милей Г[илельсом]. Он играл здесь изумительно». «Миля играл 3-ю и 8-ю сонаты Прокофьева так, что лучше, пожалуй, и нельзя. Софроницкий слушал по радио и так был потрясен, что, говорит, всю ночь не мог спать».

Это — в частном письме; почему же не сказать об этом в печати?

Есть во всем этом что-то общее с одним маленьким эпизодом из истории великой русской литературы. Н. Лесков неожиданно наткнулся на отзыв о себе в только что вышедшем томе писем Достоевского, которого уже не было в живых. Отзыв более чем десятилетней давности, — о нем Лесков, разумеется, ничего не знал. Достоевский признает: фигура Ванскок в романе «На ножах» — гениальна: «ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее». Прочтя это, Лесков с обидой делится в письме: «Достоевский… говорит… о какой-то моей „гениальности“, а печатно и он лукавил и старался затенять меня».

Я не открою Америки, если скажу, как важен контекст Времени — с большой буквы! — для всего происходящего. Именно Время многое диктует, многое и объясняет. Времена, однако, проходят — вернее, меняются — достаточно быстро; только на моих глазах произошли невероятные метаморфозы: «величайший гений человечества», «корифей всех наук» превратился в уголовника, а «тунеядец» и «подонок» — в лауреата Нобелевской премии. Я это говорю к тому, что книга Нейгауза появилась в те годы, когда доверие к печатному слову, воспитанное у советского человека десятилетиями, было почти «обязательным» — сейчас это даже трудно себе представить; напомню, что выход книги совпал с печальной памяти пастернаковской эпопеей, когда все единодушно «одобряли и поддерживали» то, что изготовляли газеты о Пастернаке (не читая, разумеется, его самого).

В книге П. Робинсона о Герберте фон Караяне знаменитый дирижер Георг Шолти назван посредственностью (можно привести еще и не такие примеры!). Что с того?! — от Шолти, как говорится, нисколько не убыло.

Иное дело в государстве тоталитарном. Напечатанное слово — особенно если оно не очень-то одобрительное — становится чуть ли не приговором, не подлежащим обжалованию. Безусловно, соглашаюсь со словами С. Хентовой: «Характерные для советского общества многолетние культы отдельных личностей коснулись и искусства: культ К. Станиславского — в театре, культ С. Рихтера — в пианизме». Но одно только уточнение: рядом с именем С. Рихтера должно, понятно, стоять имя Г. Нейгауза — он и преподавал, и писал книги.

И попробуйте в чем-нибудь переубедить какую-нибудь студентку, которая и «Патетическую-то сонату» ни разу в жизни не слышала, — попробуйте ее переубедить, раз «Нейгауз сказал»! А еще «Светланов сказал»! Да мало ли кто и что еще говорил!

Теперь пора досказать печальную и горестную повесть. Как вы знаете, отношения между Гилельсом и Нейгаузом были натянутыми — в те периоды, когда они были. В принципе ничего небывалого не произошло — таких примеров известно немало; искать виноватого бессмысленно и бесполезно. Но на факты посмотреть — не помешает.

В толстой книге воспоминаний о Нейгаузе — разумеется, восторженных — один только Гилельс выглядит просто возмутительно. Вот отрывок из воспоминаний Н. Л. Дорлиак: «Генрих Густавович, кроме Рихтера, по-настоящему любил Наумова, любил Малинина; конечно, в свое время любил Гилельса, Зака, ценил их очень высоко. Потом Гилельс его страшно обидел, и Нейгауз это тяжело переживал. Это была глубокая рана. Он жил у нас, когда получил письмо, в котором Гилельс отрекался от него. Гилельс писал: „Я Вам ничем не обязан. Всем, что я имею, я обязан Рейнгбальд“. Генрих Густавович тайком показал письмо Славе, мне ничего не говорил, а потом не выдержал: „Нинон, посмотрите, какое письмо я получил…“

Он был совершенно сражен».

На самом деле все было иначе. С чего бы вдруг Гилельс написал такое письмо? Нет, — это Нейгауз написал Гилельсу; он просил простить его за необдуманные высказывания, за те обиды, которые он, не желая того, может быть, ему нанес; писал Гилельсу, что всегда любил его…

Ненадолго приостановимся здесь. Недавно Дмитрий Башкиров обнародовал два письма, которые он долгие годы хранил у себя; это письмо Нейгауза А. Гольденвейзеру — и ответ Гольденвейзера. Цитирую их здесь так, как их опубликовал Башкиров.