Саманта отрицательно покачала головой:

– Я не могу ответить определенно. Это может быть кто угодно, но не из тех, кого я вижу постоянно или кто-то из близких мне людей.

Детективы усадили ее в свою машину и на всем стремительном, с полицейской сиреной пути до Нового Орлеана продолжали тягостное дознание. Саманта едва слышала их голоса сквозь рев кондиционера и треск радиоприемника, настроенного на полицейскую волну, и вяло отвечала на вопросы, касающиеся ее бывшего супруга, неудачного вояжа в Мексику, отставленного ею такого вроде бы респектабельного жениха и коллег по работе. Сколько же обнаруживается корней у самого маленького, невинного деревца, каким она себя представляла, если его вырвать из почвы и начать исследовать каждый корешок.

– Мы считаем, что он одевал свои жертвы, чтобы они походили на вас, – высказал свое заключение Бентс, и тут Саманта взорвалась:

– Так посчитайте меня его сообщницей! Вот мои руки! Наденьте на них наручники и подождите со свойственными вам терпением и выдержкой, что будет дальше и кого он еще убьет.

– Мы ни в чем не подозреваем вас, доктор Лидс, – миролюбиво произнес Бентс. – Мы рассматриваем вас как потенциальную жертву, как главную цель убийцы, судя по тому, какую дьявольскую сеть он вокруг вас раскинул. Но мы не можем доискаться пока до причин и если...

«Тогда Анни в последний момент не добралась до меня. Кто-то ее остановил. И сейчас Лианн – она звонила, просила о встрече... И опять я была для нее недосягаема. И два ребенка умерли в чреве убитых матерей. Каким ужасным саваном «Джон» душит меня! Какого еще искупления грехов он требует? Чтобы я прекратила дышать и жить? Или чтобы каждый мой вздох оплачивался чьей-то смертью?» – терзала она себя.

Ее проводили в душный кабинет, где Бентс вскрыл пластиковую обертку с ее красным комплектом белья, игривой женской штучкой. Сомнений не было. Она разглядела даже кусочек ярлыка, который небрежно отрезала ножницами дома, когда рассматривала покупку. Если бы ее ударили кулаком в живот, даже это не было бы так болезненно. Ее чуть не вырвало.

Лианн была одета в эту вещь, когда ее убивали!

– Но кто мог выкрасть из комода это... это... – Саманта уже не могла обозначить словом красную тряпицу, побывавшую на мертвом теле. Только теперь она полностью лишилась надежды, что ее дом – уютное пристанище, а не открытое злым ветрам пространство.

– Он подбирается к вам все ближе, – кстати или некстати произнес прямо ей в ухо детектив Бентс. – Но мы его остановим.

– Пусть он убьет меня, хотя я не понимаю, за что, но зачем погибла Лианн, зачем другие? Сколько их было?

– Трое, как мы предполагаем, но, возможно, и больше.

– Виновна я? Или моя радиопередача?..

– Возможно, в ней ключ...

– Мне ее прекратить?

– Ни в коем случае.

– Это единственный поводок? Больше у вас ничего нет?

– К сожалению, да, мэм.

– Ну, а я – собачка на поводке, приманка для того, кто прячется в кустах?

Бентс не нашел в себе мужества сказать «да», а лишь молча кивнул.

«Сучка подвела меня, да еще посмела выпустить коготки. И ушла живой!»

Он тяжко переживал такой прокол. Его Наставник ему это не простит. Он с отвращением смотрел на свое отражение в зеркале. Двухдневная щетина не могла скрыть отметин от девичьих ногтей. Другая самочка расплатилась за его ошибку, но Наставник не примет это как оправдание и будет в нем разочарован. А как горько сознавать свое несовершенство! Действовать только безошибочно – вот девиз, который внушал Наставник. Наставник был мудр. Он видел души людей насквозь. Дипломов и званий у него было побольше, чем у проклятой Саманты.

«Но перестань грызть себя! Подумай, как действовать дальше».

Он принялся расхаживать по своему тесному, убогому пристанищу, как дикий зверь, взбешенный тем, что его заперли в логове и не позволяют выйти на охоту. Но зато здесь он надежно отгорожен от полицейских ищеек, здесь он полновластный хозяин – и над зловонным болотом, и над обитающей в нем всякой тварью. Он мог здесь свободно убивать и москитов, и жаб, и летучих мышей, и даже пристрелить своих милых дружков – аллигаторов.

Конечно, ему тут недоставало комфорта, к которому он привык с детства. Он вырос в роскошном особняке и пользовался всеми преимуществами, которые дает богатство, а кончил тем, что, отринутый семьей, вынужден прятаться в дощатой хижине, пригодной скорее лишь для змеиного гнезда, а не для пребывания в ней человека.

Но он не человек... Он сверхчеловек. Он отец Джон.

Он вспомнил о ничтожестве, которым являлся его отец. Не мужчина, а дерьмо... Как и мать, и сестры. Они тоже дерьмо. Он отрезал их от себя. Он стал сам по себе, личностью, единственной и неповторимой. Они его не поняли. Никто не понял. Даже его Наставник стал избегать контактов с ним. Наставник, единственный, кто мог управлять чудовищем, которое постепенно заполнило всю его телесную оболочку, завладело его разумом и стало его вторым «я». Нет, не вторым, а первым...

Сейчас он оказался по-настоящему одиноким. Среди людей нет ни одной близкой ему души.

Если бы Анни была жива...

Но она была слишком веселой, слишком податливой. Хохочущей поблядушкой – вот кем она была! Она заслуживала казни. Она сама напрашивалась на это.

Предательница... подлая Иезавель... как она могла отдаваться другому мужчине, когда рядом был он?

Буря, кипевшая в его мозгу, не мешала ему действовать методично, тем более что все необходимые средства для перевоплощения были давно подготовлены и хранились в шкафчике, выложенном фольгой для защиты от насекомых. Сперва он аккуратно побрился, потом обесцветил загорелую кожу специальным кремом, замазал гримом маленькие порезы на лице и преобразился. Теперь он выглядел бледным, как киношный вампир, проспавший день-два в гробу, но зато неузнаваемый для тех, кто будет вглядываться в его фоторобот.

Жалобный стон из отделенного хлипкой перегородкой угла хижины, куда не попадал свет от керосиновой лампы, отвлек его внимание от кропотливого процесса перевоплощения.

Он приблизился и заглянул за перегородку.

Накрепко связанное и обклеенное скотчем существо смотрело на него умоляющими глазами. С чего бы это оно очнулось в неположенное время? Веки пошевелились несколько раз и вновь сомкнулись в знак того, что существо смирилось со своей судьбой. Так и должно быть. За грехи надо расплачиваться.

Он вернулся к зеркалу и вновь посмотрел на себя. Отец Джон стал другим, преобразился, но остался внутренне тем же охотником за грешницами. Настала пора позаботиться и об оружии для охоты.

Он извлек из кармана и перебрал пальцами свои любимые четки. Они и в жаркой духовке луизианского болота источали ледяной холод, а их бритвенно отточенные грани, касаясь кожи на его большом и указательном пальцах, напоминали о работе, с которой они отлично справлялись. Какое опасное, обольстительно прекрасное, обманчивое с виду оружие, символ добра и чистоты, но способное причинять жертве адские мучения. Ему больше всего импонировала заключенная в таком противоречии злая ирония.