косится на меня, её выражение напряжённое и непроницаемое.

— Что, если бы я сказала ему, что не хочу кого-то другого? Что, если я хочу его?

Я смотрю на неё, разрываясь. Я ужасен в понимании подтекста, но я сам пытаюсь говорить подтекстом. Который говорит ей, что я чувствую к ней, не идя на полный риск. Потому что я не уверен, что правильно в данной ситуации. Я никогда не любил никого вот так, не говоря уж о том, чтобы этот человек был одной ногой за порогом.

Если я скажу ей о своих чувствах, что почувствует она? Захочет ли она остаться? Почувствует ли она вину за свой отъезд? И если так, разве это любовь — говорить любимому человеку то, что заставит его или её разрываться из-за планов на будущее?

Всматриваясь в её глаза, я говорю ей:

— Думаю, он бы сказал, что ему хотелось бы поехать с тобой и подстроить свою жизнь под твою, но он не создан для тех мест, для которых создана ты. Ему нужен его маленький мирок, который он выстроил для себя, маленькое безопасное пространство, и он не хотел бы, чтобы ты когда-либо меняла свои планы ради него.

Я нежно заправляю ленту золотистых волос за её ухо, и мои пальцы проходятся по её горлу.

— Он бы сказал, что больше всего хочет твоего счастья, и он не смог бы жить с пониманием, что ты в итоге лишилась своего счастья, пытаясь разделить его с ним.

— Что, если бы я сказала, что уже не так уверена в этих планах? Что, если бы я сказала, что испытала счастье, о существовании которого даже не догадывалась, пока не разделила его с ним?

Я всматриваюсь в её глаза. Она говорит то, о чём я думаю?

Но что, если нет?

И если нет, и если я понял неправильно, что, если я всё испорчу? Этот кусочек времени с ней перед её отъездом. Ту робкую дружбу, которую я обрёл с ней. Возможность того, что я могу просто увидеть её вновь, когда она захочет приехать сюда, даже если она не будет моей.

— Он бы сказал тебе одну мудрую фразу Боба Росса: «Сложно видеть вещи, когда ты слишком близко. Сделай шаг назад и посмотри».

Руни хмурится.

— Очень загадочно со стороны пса.

— Собаки — философские создания, — я краду очередную ленту её волос и накручиваю на палец. — И он бы дал тебе этот совет, ибо что бы ты ни выбрала, какие бы планы ты ни построила, он бы хотел, чтобы это было то, чего искренне хотела ты, и что станет инструментом твоего счастья. Не его счастья или чьего-то чужого. Твоего. И он знает, что на выяснение подобного требуется время. Время и взгляд со стороны. Совсем как с хорошей картиной.

— И он подождёт? — спрашивает она, убирая ладонь от Гарри и находя мою руку, переплетая наши пальцы. — Пока я разбираюсь с этим? Пока я делаю шаг назад и осматриваюсь?

Я позволяю её пряди развернуться мягким, освещённым огнём локоном и подношу его к своим губам.

— Да, он подождёт.

Затем, укрывшись в безопасности другого языка, я шепчу ей в волосы: «Он будет ждать вечно».

— Это что? — спрашивает она. — Шведский?

Я киваю, позволяя её волосам спасть с моих пальцев. Она хмурится. Она очаровательна, когда хмурится, потому что делает это так редко. Может, она чувствует то же самое, когда я улыбаюсь.

— Что это означает? — спрашивает она.

— Если я скажу, это испортит всё веселье.

Хмурая гримаса сменяется недовольным взглядом.

— Какое веселье?

— Иди сюда, — я хватаю её и привлекаю поближе. Она наваливается на меня, и это не совсем приятно с моей повреждённой спиной, но у меня так мало времени. Я потратил так много бл*дского времени впустую и не собираюсь растрачивать ещё больше.

Руни поднимает взгляд, всматриваясь в мои глаза.

— Что такое?

Я опускаюсь на бок, поворачиваясь к ней лицом, обхватываю рукой её талию, нежно поглаживаю ладонью спину.

— Я хочу тебя.

— Я тоже тебя хочу, — тихо отвечает она, теснее прижимаясь к моему телу.

— Придётся действовать иначе, из-за моей спины, но…

— Я не возражаю, — шепчет она, затем наклоняется и мягко целует меня.

Руни стягивает свою толстовку, затем футболку, обнажая мягкие груди и розовые соски. Я стону при виде них, притягиваю её ближе, пока они не прижимаются к моей груди, и мы глубоко целуемся.

— Обычно они не такие маленькие, — говорит она. — Ну то есть, они маленькие. Но это потому, что я теряю вес, когда болею, и он всегда первым делом уходит из грудей…

— Руни, — шепчу я, мягко целуя её сосок, затем проводя по нему носом. — Они прекрасны. Я уже их люблю.

— Просто я немножко смущаюсь. Мои груди, потом мой живот, чувствительный к прикосновениям и… вздутый, за неимением лучшего слова. Просто я не чувствую себя очень сексуальной, когда я не чувствую себя самой собой, с крошечными грудями и чувствительным животом.

— Маленькие груди и животик — это предмет искусства, — бормочу я, не отрываясь от её кожи. — Вот спроси у Ботичелли. Готов поспорить, ты знаешь самую знаменитую его картину. Рождение Венеры.

— Ооо, — она улыбается. — Ты прав. У неё есть небольшой животик и маленькие груди.

Я целую другую её грудь, лаская большим пальцем сосок. По моему телу разливается жар, и я так болезненно твёрд, что приходится закрыть глаза от того, что мой член задел её бёдра, даже через мои спортивные штаны.

— Я был тринадцатилетним ребёнком, который неприлично долго стоял перед этой картиной в Уффици. Маме пришлось утаскивать меня оттуда. Абсолютно смутил её.

Руни смеётся.

— Я не знала, что вы отправлялись в семейную поездку по Италии.

— Не отправлялись. Это был подарок мне на день рождения от родителей. Каждый из нас получил большой подарок на день рождения, когда нам исполнилось тринадцать — своего рода способ почтить превращение в подростка и совершение очередного шага к взрослению. Я хотел любоваться искусством в Италии, так что мама повезла меня туда на целую неделю, — я оставляю поцелуй между её грудей, мои руки одобрительно бродят по её телу. — И теперь я перестану говорить о моей матери, пока целую тебя.

— Хорошая идея.

Я провожу ладонью по её животу, следя, чтобы прикосновение было осторожным и лёгким.

— Что тебе нравится? Как тебе нравится кончать?

— Ну, эмм… — она откашливается. — Я нечасто получаю удовольствие от типичного П-в-В, но когда это случается, это требует много времени и касаний.

— Так что дарит тебе удовольствие? — бормочу