– Так что ты тут ни при чем. Ты просто была игрушкой в чужих руках. И мы тоже.

– Мы с молитвой на устах, – процитировала Джейн, очевидно, в заключение.

– Нами просто воспользовался космос.

Александру охватила гордость за собственное искусство:

– Вы обе не смогли бы справиться без меня, у меня такая сильная энергетика, я такой хороший организатор. Замечательно – ощущать свою власть!

Сейчас она ее ощущала, ее печаль давила на эти стены, лица и предметы – морской сундучок, табурет на тонких острых ножках, ромбовидные толстые рамы, – как подушка, наполненная возбуждением и раскаянием.

– В самом деле, Александра, – сказала Джейн, – ты не в себе.

– Знаю, я ужасно себя чувствую. Не пойму, в чем дело. Придаток слева болит перед каждой менструацией. А ночью ноет поясница так, что просыпаешься и лежишь, согнувшись, на боку.

– Ох ты, бедная, большая грустная красавица, – сказала Сьюки, вставая и делая шаг так, что кончики грудей качнулись под блестящей тканью. – Тебе нужно растереть спину.

– Я так боюсь, – гнусаво произнесла Александра, в носу пощипывало. – Ну почему именно яичник, если только не…

– Тебе нужен новый любовник, – сказала ей Джейн.

Откуда она знает? Александра сказала Джо, что не хочет его больше видеть, и в следующий раз он больше не пришел, его не было уже не несколько дней, а несколько недель.

– Подними-ка свою хорошенькую блузку, – сказала Сьюки, хотя это была всего лишь одна из старых рубашек Оззи с торчащими уголками воротника, потому что пластмассовые прокладки выпали, и со старым пятном рядом со второй пуговицей. Сьюки опустила ей лямку лифчика, расстегнула застежки, и тяжелая грудь высвободилась с облегчением. Тонкие пальчики Сьюки начали массировать круговыми движениями, грубая диванная подушка под носом Александры успокаивающе пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза.

– А может, немного помассировать бедра, – высказалась Джейн, по звяканью и шуршанию можно было догадаться, что она ставит стакан и гасит сигарету. – Напряжение в пояснице возникает от задней части бедра, и это напряжение нужно снять. – Ее пальцы с огрубевшими кончиками принялись пощипывать и поглаживать, создавая эффект pianissimo.

– Дженни… – начала было Александра, вспомнив ее нежный массаж.

– Мы не вредили Дженни, – напевно произнесла Сьюки.

– ДНК ей вредит, – сказала Джейн. – Испорченная ДНК.

Через несколько минут Александра была почти готова уснуть. Страшный веймаранер Сьюки, Хэнк, торопливо вбежал в комнату, высунув лиловый язык, и они затеяли игру: Джейн сыпала сухой корм на ноги Александры, а Хэнк потом его слизывал. Затем они насыпали корму на спину, где была подоткнута рубашка. Язык у пса был шершавый и мокрый, теплый и липкий, как ножка огромной улитки. Он хлопал взад-вперед по накрытому на спине Александры столу. Собака, как и ее хозяйка, любила хрустящую еду, но, наконец насытившись, удивленно взглянула на женщин и попросила их взглядом круглых топазовых глаз с фиолетовым облачком в центре каждого прекратить игру.

Хотя в летнее время другие церкви Иствика заметно пустеют, в унитарной церкви все остается как всегда, разве что прибавляются отдыхающие, состоятельные религиозные либералы в свободных красных брюках и полотняных пиджаках, дамы в пестрых ситцевых платьях и летних шляпках, отделанных лентами. Эти отдыхающие и постоянные прихожане: Неффы, Ричард Смите, Херби Принз, Альма Сифтон, Гомер Перли и Франни Лавкрафт, молодая миссис Ван Хорн и относительно новая в городе Роза Хэллибред, без своего неверующего мужа, но со своей протеже Дон Полански, – были однажды удивлены. Нестройно пропев «В ночь сомнений и печали» (баритон Даррила Ван Хорна сообщал некую грубую гармонию хору на галерее), они услышали в проповеди слово «зло», слетевшее с уст Бренды Парсли. Нечасто слышали такое в этой строгой церкви.

Бренда выглядела великолепно в открытом черном платье с плиссированным жабо и шелковым белым шарфом, выгоревшие на солнце, гладко зачесанные назад волосы открывали высокий лоб.

– В мире существует зло, и в нашем городе тоже, – звучно произнесла она, затем понизила голос до доверительного регистра, однако он долетал до каждого уголка старинного святилища, выстроенного в стиле неоклассицизма. Розовые штокрозы согласно кивали в нижних рамах высоких чистых окон; выше виднелось безоблачное небо, июльский день манил этих загнанных на скамьи в белой коробке людей выйти наружу, пойти к лодкам, на пляж, на площадки для гольфа и теннисные корты, пойти выпить «Кровавую Мэри» на чьей-нибудь новой яхте из красного дерева с видом на залив и остров Конаникут. Все будет жариться под яркими солнечными лучами, остров будет ярко зеленеть, как в те времена, когда здесь жили индейцы племени наррангасет. – Мы не любим употреблять это слово, – объясняла Бренда тоном не уверенного в себе психиатра, который много лет молчаливо выслушивал других, а потом сам начал наконец давать указания. – Мы предпочитаем говорить «несчастный» или «нуждающийся», «заблудший» или «невезучий». Мы предпочитаем думать о зле как об отсутствии добра, о мгновенно померкшем солнце, о тени, о слабости. Так как мир добр:Эмерсон и Уитмен, Будда и Иисус научили нас этому. Наша собственная героическая Энн Хатчинсон жила по завету милосердия, противопоставив его всяким другим заветам; став матерью в пятнадцать лет и заботливой повитухой для бесчисленных сестер, она бросила своими убеждениями вызов ненавидящему мир духовенству Бостона, убеждениями, за которые ей, в конце концов, суждено было умереть.

«В последний раз, – думала Дженни Ван Хорн, – чистейшая голубизна такого июльского дня отражается в моих глазах. Мои веки открыты, роговая оболочка принимает свет, хрусталики фокусируют его, сетчатка и глазной нерв передают сигналы мозгу. Завтра полюса Земли наклонятся на один день к августу и осени, и свет будет немного другой, и испарения от земли другие». Весь год бессознательно она прощалась с каждым сезоном, каждым месяцем и переменой погоды, с каждым отмеренным мгновением осеннего великолепия и увядания, зимнего промерзания, когда свет дня отражается на твердеющем льду, и с тем мгновением весны, когда – пригретые – распускаются подснежники и крокусы в спутанной бурой траве, где-нибудь в укромном местечке на солнечной стороне, защищенные каменной стеной, как влюбленные, что согревают своим дыханием шею любимого; а прощалась, потому что не увидит больше смены времен года. Не увидит дней, проходящих в спешке и делах, в заботах взрослых и веселом безделье детей, – дням действительно придет конец, небо закроется, как объектив огромной фотокамеры. От этих мыслей у нее закружилась голова; Грета Нефф, уловив, о чем она думает, потянулась к ее коленям и сжала ей руку.

– Пока мы отвернулись от зла вообще в мире, – с блеском вещала Бренда, глядя перед собой на дальние хоры с недействующим органом и стоящими хористами, – обратили свой гнев на зло, творимое в Юго-Восточной Азии фашиствующими политиками и капиталистическими захватчиками в погоне за обеспечением и расширением рынков сбыта, ухудшающих экологию, пока наши взоры были обращены туда, мы проглядели зло, творимое в наших собственных домах, домах Иствика, таких спокойных и прочных с виду. И мы виноваты, да, да, ибо упущение равно проступку. Тайное недовольство и расстройство личных планов сотворили зло из суеверий, которые наши предки объявили отвратительными и которые действительно, – голос Бренды красиво затих в мягком удивлении, как у учительницы, успокаивающей чету родителей, не показывая им табель с ужасными оценками, как у женщины-эксперта по производительности труда, вежливо уведомляющей провинившуюся работницу об увольнении, – отвратительны.