А ее сватают за его старого отца…

Эта мысль заставила Ельгу опомниться и опустить глаза, чтобы Хвалимир не прочел в них чего-то похожего на сожаление. Но и к лучшему, одернула она себя. Если бы ее сватали за Хвалимира… ей куда труднее далось бы то, что они должны совершить…

Хвалимир протянул руку и взял чашу из ее руки. Кисть у него широкая, почти как у Свена, но запястье тоньше… Ельга вздрогнула от его прикосновения и отвернулась. Хвалимир не сводил глаз с ее лица и молчал, но дыхание его тоже участилось. Видя, что он пьет, Ельга отошла. Она исполнила свой долг хозяйки, но ее не отпускало чувство его близости – как будто даже отойдя к другому, старшему краю стола, душой она осталась возле Хвалимира.

Теперь перед ней были Свен и Боголюб; по-родственному обняв друг друга за плечи, они дружно пели. Малинский князь был уже красен лицом и весел: скажи она сейчас, что-де сын твой нашим угощением брезгует, Хвалимиру достанется…

– Слаб ты еще, Хвалиша, вино греческое пить! – за спиной Хвалимира вдруг образовался Ладомир и, схватив чашу, осушил ее в несколько глотков. – Вот и сидишь, будто сам жених! Нет уж! – он хохотнул. – Не твоя невеста.

– хором пели тем временем древляне и кияне вместе.

В палате, куда меньше по размерам, чем гридница, уже стало так шумно, что у Ельги звенело в ушах. Гостей не прибавилось, но уже мало кто сидел на прежнем месте, все бродили туда-сюда, подбирали наиболее желанные куски с другого края стола, и оттого казалось тесно. Годоча едва успевала разливать мед и пиво. Есть уже никто не мог, но гости продолжали жевать мясо и рыбу, забывая надкушенные куски между блюд. Кто-то из древлян покачнулся, пробираясь мимо лавки, упал на стол и едва его не опрокинул; Славигость едва успел подхватить. Когда веселье принимало такой размах, Ельга обычно уходила из гридницы, но сейчас она уйти не решалась. Пока древляне видят ее рядом, они не ожидают ничего худого.

Усаживая гостя на скамью, Славигость поверх его головы ободряюще улыбнулся ей и запел:

Древляне и поляне дружно заливались смехом, и Ельга засмеялась тоже. Обрядовая борьба родов жениха и невесты, обычно сводящаяся к состязанию, кто кого перепьет, сейчас была опасной, как огонь. Но ей нечего бояться: она в своем городе, вокруг верная дружина. Сорок братьев-отроков, тридцать дядьев-бояр. Ее не выдадут…

Древлянин, которого усадил Славигость, уронил голову на стол и что-то бормотал, но встать уже не мог. Один из гостей поспешно пробирался к двери, и, едва он шагнул за порог, как послышались знакомые звуки – съеденное и выпитое решительно попросилось наружу.

– Отдыхай, сват! – Свен сам отвел Боголюба к лавке и усадил. – Почивай до утра, а там и за дело…

– Ты ж мне будешь как сын! – заплетающимся языком уверял его Боголюб. – А я тебе как отец! Больше всех сыновей… И дани никакой не надобно… как сын будешь…

Видно, в мыслях Боголюба земля Полянская уже склонилась под его рукой, если ее возможный князь казался ему сыном. Но Свен и виду не подал, что это заметил; его лицо оставалось спокойным, но Ельга замечала, как в глазах его густеет ожесточение, вытесняя показное дружелюбие.

Двое-трое уже забрались на полати, и оттуда слышался храп. Ельга огляделась. В трезвом уме из древлян остался один Хвалимир. Из своих бояр кое-кто уже спал или готов был заснуть, отроки Асмунда под руки выводили наружу Доброста, не прекращавшего что-то говорить.

Вот-вот все закончится. Угощать кого-то больше не требовалось, и Ельга могла бы уйти, предоставив отрокам и Свену завершить дело. Но она не уходила – что-то ее не пускало. Видя, что Боголюб еще сидит на лавке, наклонившись вперед и будто забыв, зачем он здесь, она подошла, взбила подушку, сняв ее с полатей, и прикоснулась к его плечу:

– Ложись, Боголюбе. Приготовлено.

Он не ответил; наклонившись, она обнаружила, что малинский князь крепко спит, опасно кренясь вперед.

– Отец! – уже не робея, Ельга взяла его обеими руками за плечи потрясла. – Ложись, не спи сидя! Ты же не птица!

Но Боголюб и не дрогнул, испуская то же ровное сопение. Ельга трясла его изо всех сил и звала, но все было бесполезно.

– Он не проснется, – раздался рядом голос; вскинув глаза, она увидела Хвалимира. – Отец уж коли заснул, так его гром Перунов не разбудит. Отойди-ка.

Выпрямившись, Ельга огляделась. За оконцем тьма заметно поредела – близился ранний летний рассвет. Пирование закончилось, древляне почти все спали – кто лежа на полатях и на лавках, кто на полу, а кто и за столом. Только Хвалимир оставался почти трезвым, лишь вид у него сделался утомленный. Киевские бояре разошлись, но из хирдманов кое-кто остался; Свен еще сидел у стола, и лицо его, слегка опухшее от выпитого, было мрачным. Взгляд не отрывался от спины Хвалимира.

Молодой древлянин приподнял отцовские ноги и перенес на лавку, потом с привычной ловкостью уложил Боголюба.

Варяги – Фарлов, Асмунд, Ольгер и двое отроков – выжидательно смотрели на Свена.

Свен быстро поднялся. От угрожающей целеустремленности его движения у Ельги оборвалось сердце, захотелось крикнуть – не надо! Свен бесшумно шагнул вперед, его правая рука ухватила со стола большой ковш с утиной головой.

И когда Хвалимир, уложив отца, хотел выпрямиться, Свен, оказавшись у него за спиной, точным сильным движением ударил ковшом по его склоненной голове.

Без единого звука Хвалимир упал на пол перед лавкой, где продолжал невозмутимо сопеть во сне его знатный отец.

В шумной пиршественной палате наконец настала тишина.

⁂

Давным-давно рассвело и княжий двор был полон обычной суетой, когда в молчаливой гостевой избе послышалось движение. Кто-то толкнулся в дверь изнутри; хирдманы, с оружием наготове сидевшие на крыльце, вскочили. Дверь не поддалась, и изнутри застучали сильнее. Послышался хриплый крик: видно, кому-то было надо облегчиться с перепою.

– Там у двери бадья! – крикнул в ответ отрок. – В нее давай.

Не сразу, но через какое-то время и остальные древляне очнулись и обнаружили, что заперты. Разбудили Боголюба; с трудом, охая, держась за больную голову, он попытался встать и наступил на тело родного сына – Хвалимир лежал возле лавки и не шелохнулся, несмотря на шум. Кое-как его осмотрели: он был жив, но на затылке налилась опухоль, и привести его в чувство не удалось. Выбраться наружу тоже не удалось: дверь была прочно закрыта. Кто-то начал сгоряча искать топор, но напрасно. Вскоре выяснилось, что в избе не осталось ровно ничего, что можно использовать как оружие: исчезли взятые древлянами в дорогу топоры, луки и копья, исчезли даже поясные ножи. Также пропала вся дорогая утварь – растаяла, как сон. Казалось, весь этот пир и хозяйка его, прекрасная дева, им приснился, если бы не осталось от вчерашнего веселья жуткое похмелье. Иные и вовсе не могли встать, а лишь стонали, не слушая сродников и не в силах осознать, что навалилась беда похуже головной боли и тошноты. Клятое вино греческое! Древляне хотели пить, но ни воды, ни еще какого питья не нашлось. Из еды – хоть на еду никто смотреть не мог – остались вчерашние объедки, сохнущие на столе и под столом. На крики в оконца и стук в дверь никто не отзывался, хотя на дворе люди были: челядь посматривала издали и прислушивалась, но близко никто не подходил.