Вот принялись за угощение. Древляне озирались, дивясь убранству палаты: непривычная белизна стен, обилие огня, блеск драгоценной посуды создавали впечатление, будто пир идет в палатах самого Дажьбога. Зная обычай, гости лишь разок откусывали от пирога или отрезали кусочек от ломтя жареного мяса, а потом клали ножи перед собой на стол, будто насытились. Ельга, тоже зная обычай, белой лебедью скользила вокруг стола, уговаривая каждого поесть еще. Уступая уговорам, гости вновь принимались за еду – и так три раза. Лишь тогда, исполнив обычай, отбросили сдержанность и навалились на обильное угощение.

– запел Ворон, перебирая золотые струны гуслей.

Когда Ворон пел, голос его звучал ниже, чем при обычной речи; длинные сильные пальцы, привыкшие к этому делу за сорок с лишним лет, ловко перебирали струны из золота, что само уже наделяло гудебный сосуд волшебной силой. За едой древляне переглядывались и подмигивали друг другу на Ворона: он услаждал их песней, которую поют на приход родичей жениха за невестой.

Поначалу пир этот казался чудным – летней ночью, посреди спящего города, на вершине горы над молчащим Подолом, над величавым широким Днепром, тоже будто дремлющим под покровцем ночи, под густо-синим небом, где яркие звезды перемигивались с огнями в княжьей палате. Но греческое вино, стоялый мед, богатое угощение, игра и пение сделали свое дело – древляне разомлели, зашумели. Одни громко переговаривались, заглушая певца, другие одергивали их, подтягивая.

– Он торгует мою волюшку, – запел Свен, протягивая наполненный медом рог в сторону Боголюба и будто уподобившись невесте. – У кормильца света батюш… братушки, – поправился он, вспомнив, что честь «продать» невесту замуж достанется ему одному.

Ельга слушала, стоя у печи, как положено невесте в таком случае, и потупив взор; но, когда Свен запел, она осмелела и тоже запела, и все в избе обернулись, услышав звонкий девичий голос.

Ворон снова начал распевать об усилиях упрямого жениха выторговать девушку теперь уже у матушки, предлагая греческие шелка и паволоки. Ельга пошла вдоль стола, разливая в чаши вино из кувшина. Стоялый мед древлянам нравился больше, и они запивали им более кислое заморское питье; в головах шумело все сильнее.

Лишь один из них, самый молодой, не налегал на питье и сидел, опустив руки на колени. Ельга подошла к нему. Кажется, этого молодца Боголюб назвал своим сыном… Она быстро окинула взглядом гостей. Ну да, других таких молодых среди древлян нет.

– А ты что невесел, добрый молодец? – она улыбнулась ему. – Или тебя чарой обнесли? У нас на всех угощения хватит.

Ельга налила вина ему в чашу; он вскинул на нее глаза, и у нее что-то дрогнуло внутри от его пристального взгляда. Она и так с трудом сохраняла спокойствие и завидовала Свену, который без малейшего смущения угощал Боголюба и Ладомира, хотя, как Ельга подозревала, так же без смущения перерезал бы горло обоим.

– Не по годам мне при старших упиваться, – сдержанно заметил Хвалимир. – Не тому меня учили.

Ельга бросила беглый взгляд ему в лицо. Молодец, на несколько лет старше нее, выглядел человеком смышленым и умеющим держать себя в руках. В груди кольнула тревога – именно такой человек мог помешать их замыслу.

– Ты ведь сын Боголюбов?

– Да. Младший, – уточнил он, как ей показалось, с тайной насмешкой.

– Какие же тогда старшие? – вырвалось у Ельги.

– Какие положено, – Хвалимир усмехнулся краем рта. – У старших у самих дочери невесты. Одну вашему молодцу сватают… – он посмотрел на Свена.

Во взгляде его Ельга не увидела приязни – похоже, Свену он не доверял. И снова у нее плеснуло на сердце холодом: их замысел висел на тоненькой ниточке и мог сорваться при каждом вздохе.

– Коли ты Боголюбу сын, мне будешь пасынком, – не выдавая себя, Ельга снова улыбнулась. – Тебя вежеству учили, так слушайся матушки названной – ешь как следует! – Она подвинула к нему блюдо с мясом и пирогами и взяла его чашу. – Выпей на наше доброе здоровье, на долголетие отца твоего.

Хвалимир слегка поклонился, не вставая, и ответил понимающей улыбкой: ему тоже было смешно думать, что эта дева будет ему почти как мать. Взяв чашу, он отпил немного и вновь поставил на стол. Ельга собиралась было приняться за положенные обычаем уговоры – так легко он от нее не уйдет, как Хвалимир сам задал вопрос:

– Что же наши родичи вдруг на лов собрались?

– Вдруг? – она подняла брови. – С чего же вдруг? Обычай у нас такой. Или у вас в Деревах мужи охотой не тешатся? Купалии прошли, чем же им еще время занять? Да и дичина не помешает. Вон сколько гостей кормить надо. Ты уж не обижай чуров наших – выпей, – она вновь подвинула к Хвалимиру чашу. – Знал бы ты, – она немного наклонилась к нему, и он невольно выпрямился, чтобы не упустить ни слова из этой доверительной речи, – каких трудов мне стоило это вино раздобыть. Ведь без отца за море ни единой лодьи не ушло, ни единой белки мы в греки не продали, ничего от них не получили. Это из последних запасов – как выпьем, не ведаю, когда новое раздобыть сумеем.

Хвалимир пристально смотрел ей в лицо; от взгляда его серых глаз Ельгу пробирала дрожь. Такой взгляд сам по себе служит признаком особого внимания, и она видела, что нравится ему, но в то же время он ей не доверяет. Первое ее волновало, второе тревожило и смущало. Стараясь скрыть тревогу, она вновь взяла его чашу.

– Видно, Боголюб в твоих годах был редкий молодец! – почти шепотом, будто для себя, обронила она.

Лицо Хвалимир стало сосредоточенным: он старался не упустить ни единого ее слова. Ельга не покривила душой: чем больше она смотрела на Хвалимира, тем более красивым он ей казался. Черты лица у него были тонкими, но мужественными; в глазах светился ум, в складке ярких губ и очерке темных бровей сказывалась решимость. Она угадывала в нем человека сильного, которому его положение младшего в семье пока не дает развернуться. И какие красивые волосы – русые с легким золотистым отливом. Его внешность уже созрела, утратила последние черты отрочества, но еще оставалась свежей, как порыв грозового ветра. Видно, в Малине все девки по нему сохли, пока он ходил в женихах…