Это и есть темная сторона брака. Приходится притворяться, изображать радость в отношении тех, кого называешь новой семьей, хотя ты всегда знала, какие они злобные, завистливые и неприветливые.

Кэр возвращается с новой выпивкой, а значит, прежнюю он прикончил и снова напивается. У кофейного столика мой жених спотыкается и останавливается. Смотрит на меня в упор.

— Утомил?

Я краснею, беру его за руку и тяну к себе, на софу. Он падает, смеется и говорит, что сам не знает, что несет. Успокаиваю — все в порядке, обнимаю, и он засыпает на мне. Я не сплю — москиты не дают. Вот так всегда бывает, когда приезжаешь домой. Только что ты хотела остаться и жить здесь вечно, но потом тебя окунают в дерьмо, и ты вспоминаешь, почему не можешь задерживаться здесь надолго.

Поздно. Наступает самая темная часть ночи. Я не слышу Джона, но могу поклясться, что он неподалеку. Есть какая-то вибрация, что-то вроде дымки вокруг светлячка. Помню, когда-то давно Джон рассказывал, что прочитал в «Телеграфе» о городе в Англии, жители которого слышат странное гудение, но никто не знает, откуда идет звук. Вот так и сейчас. Джон близко. И если бы Кэр не лежал на мне, я могла бы подняться, открыть глаза и увидеть его.

Джон

Возвращение домой — это всегда регресс. Мой отец говорит, что именно поэтому он никогда не возвращался в Шотландию, никогда не хотел становиться тем ребенком. Но я думаю, что, может быть, поэтому он и пьет так много, уже став взрослым. Думаю, может быть, иногда, как, например, сегодня, и нужно становиться таким вот ребенком. Я сильно нервничал перед приездом сюда, сомневался и даже подумывал, не будет ли лучше просто исчезнуть, не попрощавшись. Я нервничал, когда парковался возле здания старой телефонной компании (где, возможно, парковался и Роджер, когда прятался перед моим похищением). Я нервничал, потому что опасался не найти дорогу к нашему домишку. Важное, то, что сделало тебя тем, кто ты есть, не забывается.

Я увидел ее. Хлою. Как горячий душ, как теплое прикосновение солнца к спине — вот как это было. Я увидел ее, и она увидела меня. Да, я могу поклясться, что так оно и случилось — я чувствую, как в голове у меня вспыхивают те части мозга, которые связаны с Хлоей, как задымились контуры. Я подключен к этому месту, и мне не нужен фонарик, чтобы найти дорогу к сараю. Снова и снова я прокручиваю в памяти тот момент.

Я был в лесу, она — на софе, и между нами было то, что и в детстве, в убежище, то, что было между нашими телефонами, нашими компьютерами, — нервущаяся, связующая намертво нить. Оно было, и оно не умерло.

Настоящая, подлинная свобода. Вот в чем ошибался Роджер, когда писал мне письмо. Я не был свободен тогда. Я свободен сейчас. Я увидел Хлою и ощутил это. Истинную любовь.

Как и тогда, дверь открывается со скрипом. Чтобы нормально потянуть ее на себя, нужно сначала толкнуть от себя ручку. Еще один нелепый танец, который, как умение кататься на велосипеде, не забывается, сколько бы времени ни прошло. С собой я принес все то же, что приносил, когда был ребенком: спальный мешок, банку зефирного крема, банку арахисового масла, хлеб. Ем сэндвич, облизываю пальцы и достаю мячик для пинг-понга, который нашел в лесу возле дома Кэррига. Хлоя и Кэрриг. Я закрываю второе имя большим пальцем, но потом вспоминаю, что Хлоя написала их имена на всем. Я видел, как ее подруги фотографировали выполненные на заказ чашки, тарелки и прочее. Это сделала она. Ей так хочется. У нее будущее, план, жизнь. И я ничего этого не нарушу.

На другой стороне мячика две буквы — C amp;C[92]. Может быть, это судьба? Может быть, их союз был давно уже предопределен звездами, а мое появление — игра случая, заурядное неудобство, помеха. Я впутался во все это и теперь не знаю даже, кто здесь монстр — их любовь или я сам. Наши имена не складываются. Может быть, мы сами не складываемся. Может быть, она изображала меня, считая, что так надо. Может быть, она приходила сюда в детстве, потому что ей надоедали друзья. Но это же не причина, чтобы выходить замуж за того, к кому обращался от скуки.

Закрываю глаза, и сердце сопротивляется. Мысленно я вижу другую вечеринку — мою и Хлои. Мама развешивает гирлянды в нашем заднем дворе, протягивая их через опоры качелей. Здесь весь актерский состав сериала «Бывает и хуже». На тарелках и летних шляпах — изображение Человека-паука. Никакого пив-понга, никакого «Файрбола». Ноэль жива, ничего плохого не случилось. Хлоя говорит, и я понимаю, что сплю. Я знаю, Джон, ты здесь. Я видела тебя за деревьями. Я хочу рассказать ей все. Что видел ее, что люблю, что не держу на нее зла за все вот это, но она смотрит на меня как на сумасшедшего, потому что в этом сне мы вместе, на нашей свадьбе, и все, что мы хотим, — наше. Я не могу ничего сказать. Рот набит кремом.

Просыпаюсь от звонка будильника, задыхаясь. Во рту ничего, только ощущение липкости от сэндвича, который я съел перед тем, как уснул. Мячик для пинг-понга откатился к стене. Оно и к лучшему. Хлою я повидал. Пора навестить родителей.

Я подхожу к дому еще в сумерках.

Мои старые качели на месте, но деревья уже состарились. Я вижу нас всех: себя, играющего в Человека-паука, топчущихся неподалеку родителей. Папа воюет с садовым шлангом, а мама рассказывает ему, о чем люди пишут в «Фейсбуке». Он просит ее использовать телефон с пользой и, например, узнать, куда поехать за шлангом. В мусорном ящике поздравительная открытка от какой-то Надин. Никого с таким именем я не знаю. Тихонько-тихонько накрываю ящик крышкой, но тут ломается какой-то прутик, и я застываю на месте. Это чувство — что кто-то следит за мной — посещает меня часто. Но каждый раз никого поблизости нет. Наверное, прав был тот врач в больнице, который сказал, что это посттравматическое стрессовое расстройство. Иногда оно проходит. Иногда…

Но я в безопасности, я в воспоминаниях:

Папа смеется: «Бронсоны уходят и не возвращаются…»

Мама шлепает его по щеке. «Следи за языком, а то однажды он решит, что ты это серьезно, уйдет в лес и не вернется».

Уже после моего возвращения, когда я стал подолгу оставаться у себя в комнате, мама часто засиживалась допоздна и, поджав губы, прокручивала и прокручивала «Фейсбук». Однажды я спросил, почему она не отчаялась. «Потому что это остается с тобой, — сказала она. — И ты не можешь сделать так, чтобы его не стало».

Я так близко, что уже ощущаю внутренние запахи дома. И даже слышу старые отцовские песни. Так хочется войти, лечь на свою кровать, слопать бургер с нашего гриля и пожаловаться, что меня заставляют есть брокколи из микроволновки.

Вместо этого я достаю из ящика свою первую любимую газету, «Телеграф». Запах знакомый, тот же. Я листаю страницы, и сердце прибавляет шаг. Вот и последняя. Там я поместил сообщение для родителей. Никогда раньше я так не делал, и вот теперь при виде слов, заключенных в черную квадратную рамку, меня охватывает волнение.