– Скоро должна приехать.

Еще постояв, Сторожев сказал:

– Что-то во мне ненависть к физическому труду ослабла. Рукавицы дашь?

– Найду.

Они работали часа три, потом жгли сучья и траву, а уже темнело, и огонь был красив в темноте. Потом с аппетитом ужинали летним супом, как его назвал Коля: бульон на воде, с картошкой, с покрошенными кусочками яиц вкрутую, с зеленым луком, укропом, сдобрено для вкуса куском сливочного масла, которое тут же разошлось желтыми кругами.

– Хо-ро-ша е-да после трудной работы, – сказал Валера школьным языком, по слогам, будто писал на доске.

– Кто поработал, тот и поел, – в тон ответил Коля, да еще на «о».

– Поворочай землю, и хлеб без меда сладок будет, – продолжил Валера.

– Без труда и жизнь пуста!

Они посмеивались, чувствуя взаимную дружелюбность, какой меж ними давненько не бывало – да и была ли она когда-то?

Но сладко щемило у Валеры сердце: до нетерпения дошло желание увидеть Дашу.

И тут она позвонила.

Коля коротко поговорил с ней, ласково попенял, что, дескать, могла позвонить раньше, сказал, что с Лилей всё в порядке, спросил, когда будет. И положил трубку, которую – невольно подумал Сторожев – приличному человеку и в руки-то стыдно взять: пластиковая дешевка для тех, у кого не только нет денег, но и вкуса, настолько безобразно она выглядела. Впрочем, гармонировала с нищенским убранством стола – этими разномастными тарелками и чашками, солонкой одного фасона, перечницей другого, с ложками и вилками, будто перенесенными машиной времени из советской столовой. И суп этот нарочито бедный и простой, и речи Коли, да и Лили тоже, о душе, о смерти и счастье – тоже нарочиты, фальшивы. А ведь охмурили, Сторожев даже ущербность свою почувствовал, кусты бросился корчевать, чтобы приобщиться хоть через это к их насыщенной духовной жизни. Все вранье. Вот сосед домину себе грохает – это правда. Хочет – может. И плюет на всех. Желания человека – вот что правда, все остальное он придумывает потому, что либо не может реализовать собственных желаний, либо потому, что боится чужих: себе позволю, так и другие распояшутся! Все отсюда – мораль, культура, обычаи, религии: усмирить. Он смертельно хочет видеть Дашу, вот что настоящее, непреодолимая тяга одного человека к другому – это настоящее, все остальное выдумки.

Сторожев ехал по пустой дороге, у кирпичной облупленной, загаженной похабными надписями и рисунками остановки стояли двое и тянули руки, не видя из-за света фар, какую машину останавливают, иначе постеснялись бы: владельцы «лэнд-крузеров» попутных не берут. Приблизившись, Сторожев увидел: парень и девушка, совсем молочные, лет пятнадцати-шестнадцати. Он остановился.

– Мы думали, маршрутка, – сказала девушка, переглянувшись с другом. – Извините.

– Маршрутки сейчас уже не ходят.

– Нет, еще последняя должна быть около двенадцати.

– Ладно, садитесь.

– У нас денег мало, – сказал парень.

– Садитесь, я за так. Веселее будет.

Они стеснительно влезли, сели, молчали. Потом (Сторожев увидел в зеркало) она взяла его за руку. Девушка так себе, серенькая, он тоже с простеньким лицом. Дети рабочих окраин. Первый опыт у них – подержаться за руки и за другое, если позволят, стеснительно пообниматься.

Но вскоре дети рабочих окраин обнаглели и начали обниматься вовсе не стеснительно, лизались, впиваясь друг в друга губами и чмокая, она то ли отпихивала его руками, то ли удерживала, а он сладострастно мял пятерней ее тощую джинсовую ногу, подбираясь к убогой девичьей сокровенности, где небось и созреть-то еще ничего не успело.

Сторожев резко затормозил, их резко качнуло вперед.

– Приехали!

– А что? – удивился парень.

– Мы больше не будем, – хихикнула девушка.

– Вылазьте, я сказал! – свирепо обернулся к ним Сторожев. – А то я вам шеи ваши цыплячьи посворачиваю!

Парень с девушкой быстренько убрались, парень только тем и отомстил, что чересчур сильно хлопнул дверцей.

Конечно же шеи им сворачивать Валера не стал бы. Это, как часто бывает, всего лишь речевой оборот, ничего не значащий, кроме выражения эмоции.

То-то и оно, что у нас сплошные речевые обороты, а не жизнь, травил себя Сторожев.

Он поехал не домой, а в свою клинику, где было пусто. Не включая света (хватало внешнего – от уличных фонарей), прошел в одну из амбулаторных, где был мягкий диван. Достал из стеклянного шкафчика бутылку со спиртом, налил в градуированный медицинский стакан, разбавил водой, постоял со стаканом в руке и поставил его на подоконник. Лег.

Часу в третьем робко зазвонил телефон, Сторожев, знал, что это Наташа. Взял трубку, нажал на кнопку отключения. И вообще, пора кончать это, пора расставаться. Завтра же надо серьезно поговорить. Нельзя обманывать себя и ее. Нельзя жить чужой жизнью. А если уж желаешь чего-то – добивайся. Вот и всё. И пора спать.

Но так до рассвета он и проворочался, не сомкнув глаз.

(Опять речевой оборот: глаза-то он смыкал, а толку-то?)

__________

____ ____

____ ____

__________

__________

__________

Помощь придет от тех, кто столкнулся с проблемами, подобными вашим.

Немчинову с утра пораньше позвонила Маша Нестеренко. Услышав ее голос, Илья как-то сразу напрягся, что-то в нем слегка екнуло. Маша всегда была и остается совестью класса, «напоминалкой», как она сама себя называет: обзванивает всех и с укоризной спрашивает:

– А ты помнишь, что у Семенова день рождения сегодня, а он, между прочим, лежит дома после инфаркта, один, никто не навестит, не поздравит?

Или:

– Слышал, конечно, Чеплынин вчера умер? Нет? Как вы живете вообще, ни о чем не знаете? Завтра уже хоронить будут, ты уж будь, постарайся, чтобы не полторы собаки за гробом бежало! Заодно увидимся.

В результате Семенову звонили, его навещали и поздравляли, а за гробом Чеплынина шли, кроме горстки родственников, еще человек десять-пятнадцать – сослуживцы и бывшие одноклассники. Маша была в таких случаях горда, будто она в одиночку всё организовала, что было почти правдой.

Илья предчувствовал неприятное известие. Впрочем, по голосу можно было догадаться, Маша сказала печально, глухо, со вздохом:

– Не разбудила, Илья?

– Ты же знаешь, я рано встаю.

– Мишу Кулькина помнишь?

– Конечно. Недавно даже видел.

– Машиной сбило.

Вот тут Немчинов похолодел по-настоящему.

– Когда?