— Ты хочешь об этом поговорить? — спросил он. Она ничего не ответила. Лишь только этот запах — и больше ничего.

Маус вспомнил, как первый раз убил человека. Это было двенадцать лет назад, в декабре. В тот день шел снег. А этот китаеза осмелился играть с ним в кошки-мышки. Маус отлично помнил, что чувствовал в тот первый раз. Такое не забывается, не забывается никогда. Второй раз, третий — их еще можно забыть, но только не первый. Тогда его стошнило, и он был вынужден слушать хохот Менди, который показал ему, как это делается. Слушать на протяжении нескольких дней, хотя позднее он узнал, что ничего необычного в этом не было — наоборот, так бывает почти со всеми. Но что сильнее всего врезалось ему в память — так это рот того китаезы, заставший в виде буквы О, когда он наставил на него ствол своего «тридцать восьмого». А еще ему запомнилось, как снег падал китайцу на ресницы и как секунды шли дальше, хотя ему казалось, что время должно было остановиться. Оно же, наоборот, пошло еще быстрее, и он сам толком не понял, как его палец нажал на спусковой крючок.

Река придвинулась к нему ближе и медленно положила голову ему на колени. Маус растерялся, не зная, что делать. Еще ни одна девушка не делала такого. Он неловко положил ей на плечо руку.

С расположенного неподалеку вокзала донесся паровозный гудок. Рука Реки дрогнула на его ноге, и он взял ее ладонь в свою левую руку, взял легко и нежно, потому что рука до сих пор болела. Паровозный гудок прозвучал снова, и рука Реки напряглась, причиняя ему боль, и чтобы ее превозмочь, он прикусил губу. Его правая рука почувствовала, как начало подрагивать ее плечо.

— Все будет хорошо, — негромко произнес он, а сам пальцем правой руки провел по ее темным волосам. — Не переживай, все будет хорошо.

Он поднял с пола плащ с зашитыми в подкладку английскими фунтами и прикрыл им Реку.

Однако его расстроил не ее сдавленный плач, не дрожащие плечи, не подрагивающая в его ладони рука. Нет, его выбило из колеи другое — она не произнесла слов шемы, молитвы, которую, насколько ему было известно, он читал каждую ночь. А ведь сегодня суббота, и этим все сказано.

— Ничего, — произнес Гискес, — ни малейшей зацепки, лишь эти двое. И оба мертвы. Вот же дерьмо.

Пройсс прислонился к капоту БМВ. Он стоял и курил свой излюбленный «Нил», и его сердце согревало лишь то обстоятельство, что Гискес тоже вышел из дома с пустыми руками, как и он сам две ночи назад. То есть он теперь не единственный, кого евреи обвели вокруг пальца.

Они ворвались в дом, имея в своем распоряжении десяток полицейских, но обнаружили внутри лишь старуху, которая истошно вопила по-голландски о том, как она собирается убить собственного мужа за то, что тот трахал эту hoer, и его самого, мертвого на полу. Судя по всему, старик задохнулся, потому что во рту у него был кляп. Хенрик Кейнинг, выяснили они его имя.

Пройсс взглянул на часы: почти половина восьмого. К этому времени в Вене уже темно, и Марта наверняка сейчас дома. Или нет, она еще не пришла. Потому что сегодня суббота. Черт, как у него вылетело из головы, как он забыл про субботу? В субботу она ходит в гости к друзьям.

— Они хитрые, — произнес Гискес. — Всегда на один шаг опережают нас. Насколько я понимаю, так происходит всегда? У них явно имеются мозги. Да и дерзости им тоже не занимать, — Гискес умолк, снял фуражку и пригладил рукой седые волосы.

Пройсс кивнул. То, что сказал Гискес, — сродни ереси, но не согласиться с ним нельзя.

Затем Пройссу вспомнились слышанные им истории про то, как югославские партизаны коллекционировали уши немцев, которые потом носили на шее как украшение. Или другие истории — о том, что крики на Принцальбрехтштрассе были слышны даже за пределами толстых, серых стен. К горлу тотчас подкатил комок тошноты, а в сердце проник леденящий ужас, отчего оно с такой силой заколотилось в груди, как будто кто-то стучал ладонью по крышке капота.

Ему стоило немалых усилий заставить боль отступить от висков и лба.

Воскресенье, 25 апреля 1943 года.

Они целый день чистили оружие, сидя на чердаке. Пистолеты по-прежнему были в смазке, и они вытирали ее смоченной в кипятке ветошью. Кастрюлю с кипятком они принесли из кухни. Река и Рашель заряжали магазины, Схаап и Каген разбирали автоматы на части, и каждую часть заворачивали в тряпицу. Маус лично занялся револьверами. Это была тупая, механическая работа, но она его устраивала. Каждую минуту он посматривал на часы, и каждая минута приближала его к полуночи. И тогда они пройдут к вокзалу и проникнут в поезд, который довезет их в Вестерборк.

Маус давно привык ждать, но это ожидание было для него в новинку. Это было долгое, изнурительное ожидание, как выстрел, у которого нет конца. Задания, которые он выполнял дома, день или два, три или четыре от силы, обычно требовали от него слежки за жертвой, чтобы вычислить ее следующий ход. Ожидание бывало для него именно таким.

Интересно, может, мне просто страшно, подумал он. Трудно сказать. Он ни разу по-настоящему не испытывал страх. Но сегодня, сегодня все было не так. Если все пойдет наперекосяк, а не так, как задумано, у него не будет возможности незаметно юркнуть в ждущий в переулке автомобиль. Он вспомнил фото Бергсона, черный дым над деревьями. Дым.

Единственное, что помогало выбросить из головы это фото, — взгляд через всю комнату на Реку. Он наблюдал за ней украдкой, чтобы не привлекать к себе ее внимание. На коленях у нее лежала бумага, в руке — карандаш. Что-то записывает. Она перехватила его взгляд и поспешила отвернуть голову на пол-оборота в сторону.

Всю ночь она спала, прижавшись к нему. Один раз, когда он сам задремал, ему приснилась кухня его матери, и Река говорила с пожилой женщиной через покрытый клеенкой стол, как будто они были знакомы всю жизнь, как будто она выросла в доме за углом, и Маус специально привел ее домой, чтобы она познакомилась с Руфью Вайс.

Он не мог заставить себя не думать о ней, о том, как ее рука лежала в его ладони, о том, как он прикасался к ее волосам, пока она спала, и как от ее тела исходил свежий запах человека, только что принявшего ванну. Он никак не мог выбросить из головы образ Реки в задней комнате книжного магазина, когда Аннье молила ее о пощаде.

— Леонард, — сказала Река, которая неожиданно оказалась стоящей на коленях перед ним. Нет, это какое-то наваждение. Этак он рискует поставить себя под удар.

В одной руке у нее был лист бумаги, в другой карандаш.

— Старик нашел их по моей просьбе, — сказала она. — Я… — начала она, но не договорила.

— Что ты там писала? — спросил он.

Она в упор посмотрела на него, затем отвела глаза и посмотрела снова.

— Я не писала. Я рисовала, — и она протянула ему коричневый карандаш.

Случалось, что некоторые вещи до него доходили не сразу — впрочем, он и сам это знал, — однако он все понял.