Я развеселился:

— Да вы философ! Но чего ради вы морочите мне голову? Я не трус, по крайней мере, не настолько труслив, чтобы бояться узнать правду. Сколько у меня времени?

Но Подобедов продолжал качать головой:

— Опять вы за свое, прямо с ножом к горлу. Людям вашего склада вечно надобно все знать. Как будто от этого мы становимся счастливее или хотя бы умнее! Послушайте-ка лучше, какие бывают замечательные истории. Жил да был во славном граде Харькове один сапожник. Пьяница, как сапожнику и надлежит. И само собой, круглый невежда. Но гений! Знаете, что он удумал? Катаракту сапожным ножом снимать! Хватит стопочку, чтобы рука не дрожала, другую пациенту поднесет для храбрости, да и задело…

— Не может быть!

Владислав Васильевич удовлетворенно потер руки:

— Так-то вы всегда, господа рационалисты! Чуть что, сразу «не может быть». А я, батенька, это чудо собственными глазами видел. Зрелище, признаюсь, жуткое. Но поучительное! И пациентов у нашего сапожника было, доложу вам, предостаточно. Верил ему народ, и он той веры не посрамил. Да плохо все кончилось.

— Ослепил кого-нибудь с перепоя?

— Ни Боже мой! Он здорово наловчился. Да тут подоспел наш брат: врачи набежали. Как же так, нельзя, ужас… Сапожник все в толк не возьмет, где ужас-то, если люди довольны? Ну, обсели его со всех сторон, обступили: мол, ты хоть послушай, чудило, что есть за штука человеческий глаз, как он устроен! Картинки увеличенные ему показали, толкуют наперебой — здесь в глазу то, там это. А он мужик толковый, живо разбираться начал.

— Что же тут дурного?

Мой собеседник, лукаво посмеиваясь, медлил с ответом.

— Сами не догадаетесь? Нет? Ну, то-то же. Сплоховал наш сапожник! Никогда больше ни одной катаракты не снял. Сам, говорят, плакал, а ни в какую: «Не просите, и не подносите — не могу! Глаз, это, братцы, такое…» Пока не знал, все мог. А узнал — и руки опустились.

— Двусмысленная история. И, не обессудьте, мало касательства имеет к нашему спору. Чужой глаз — одно, своя судьба — другое. Тут я хозяин, мое право и знать, и предвидеть.

Физиономия Владислава Васильевича выразила ироническое любованье моей персоной:

— Какой вы упрямец, сударь мой! Словно молодой петушок… Неужели, батенька, столько лет проживши, все верите, что вы своей судьбе хозяин? Когда это смертному дано было что-нибудь предвидеть? А судьба, она недаром дамского роду: ну злодейка, ну шутница! А пуще всего ей не любо, когда самонадеянный смертный мнит, будто может ею управлять. На что я умен — без ложной скромности вам признаюсь, люди мы свои, — а и то, бывало, страдал жестоко за свою предусмотрительность. Не по душе вам пришелся мой гениальный сапожник? Ну, так послушайте, в какую калошу сел сам доктор Подобедов.

Тут Владислав Васильевич как-то поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, словно пес, когда он вознамерится со вкусом вздремнуть. Где были прежде мои глаза? Право, на этакие бельма тоже надобны услуги сапожника. Всегда считал Подобедова пустейшим болтуном, а какой любопытный оказался субъект…

— Случилось это в январе восемнадцатого. Какие-то звероподобные мужики притащили мне на дом пациента. Время уж за полночь перевалило, он весь в крови, искромсанный… Я им говорю: «Не по моей части такой больной. Вам надобно к хирургу. Трофимова Михаила Михалыча знаете?» А они: «До Трофимова мы его живым не дотащим. Не хочешь лечить? Смотри, сам к Трофимову угодишь!»

Прежде мне казалось, что у врачей, не в пример судейским, занятия мирные. Если не считать холерных бунтов и тому подобных исключительных положений, благое дело: облегчай страдания ближнего, как можешь, — и совесть чиста, и почтение в обществе обеспечено. Только здесь, наслушавшись воспоминаний Ольги Адольфовны и рассказов Муськи, азартно превращающей отцовскую практику в цепь эпизодов героической легенды, я понял, сколь далеки от истины были мои представления.

— Делать нечего, — продолжал Подобедов. — Занялся я моим окровавленным пациентом. На его, да и на мое счастье, раны были не столь уж и опасны. Выходил я его. Платы, понятно, не ждал: избавиться бы от проходимца поскорей, и то благо. Однако расплатился он щедро, как богач. А прощаясь, говорит: спасибо вам, дескать, Владислав Васильевич, с того света вы меня вытащили. Думал я тут, чем вас отблагодарить. И нашел! Времена нынче беспокойные, шалит народ, а вам, знаю, приходится и по темной поре на глухих задворках появляться, ежели к больному срочно зовут.

— Ваша правда, — говорю, — но что ж вы тут, голубчик, сделать можете? Не сами же сторожем себя ко мне приставите?

Он смеется… Птица, видать, серьезная, в ихнем мире тоже, кроме мелюзги, крупные попадаются.

— Нет, доктор, в сторожа мне недосуг. Да и нужды нет. Я вам волшебное слово открою, оно вас убережет. Кто подойдет не с добром, вы скажите ему так: «Брось, парнишка, купаться — вода холодная!» Если не забудете и не перепутаете, никто вам зла не причинит.

— Поздравляю, — сказал я, — это лучше любой платы.

Подобедов расхохотался:

— И я так подумал! Честные люди, чуть стемнеет, по домам запрутся и дрожат, а я, будто сам Стенька Разин, гуляю себе в потемках без опаски. Сперва еще робел, брало сомненье, но как раза два новый способ испробовал, обнаглел вконец. Бывало, еще только заведу свою песню про парнишку, а мазурики, не дослушав, уж скрылись куда-то, как не было. Иные даже извинялись.

— Замечательно!

— Вы так полагаете? Ну-с, проходит год или около того. Я к тому времени и думать забыл, что на мне такая же шкура, как на всех прочих. Да и трогать меня уж давно никто не трогал: запомнили, а может, просто везло. И вот однажды по зимнему времени возвращаюсь от больного. Мороз так и пробирает, хотя одет я тепло. Вдруг из-за угла три молодца: «Снимай шубу, коли жизнь дорога!» А я им в ответ этак вальяжно: «Брось, парнишка, купаться — вода холодная!» — Подобедов картинно возвел очи горе, как бы призывая небеса в свидетели или коря за вероломство. — Они поначалу даже и не злы были. Просто шуба им понадобилась, озябли, видать. При их-то ремесле в такую стужу не легко. Но как про парнишку услышали, прямо озверели. «А, — кричат, — попался, шпик вонючий! Ну, мы тебя сейчас…» И что ж вы думаете? Таки очнулся я в городской больнице, на койке у доктора Трофимова. Добрые люди подобрали, но уж не только без шубы, но и с переломанными ребрами и трещинами в черепной коробке. Сообразил я, что у тех ребятушек пароль сменился, да поздно было. Вот вам и предусмотрительность, и управление судьбой…

Мне вдруг захотелось расспросить Подобедова о Трофимове. Тень этого, по всей видимости, далеко не заурядного человека еще жила в доме. Разговоры о нем возникали то и дело, а я все не мог понять, как мне к нему относиться. Жена и дочь любили его. Но порой при этих рассказах в голосе Ольги Адольфовны мелькал оттенок почтительной отчужденности, будто речь шла не о ее собственном муже, а о каком-нибудь полководце, покрывшем себя славою. Муськины же свидетельства по большей части бывали как-то несерьезны: