— Тогда перестаньте нервничать! А еще воевали… Я, правда, жалею, что заговорила об этом. Ну, кто знал, что вы так расстроитесь? Честное слово, человек был совсем плохой!

Смех и грех, право. Я овладел собой. Тому, кто уж пятый десяток лет живет в этом мире, в этом несчастном бедламе, давно бы пора не вскидываться, как пугливая барышня, даже при самых безумных известиях. К тому же наверняка это дурацкое вранье и только. Ах нет, «Марина слишком горда, чтобы лгать»… И лицо у нее такое серьезное, сосредоточенное… вот дьявольщина!

— Это был мальчишка. Сын одной медсестры в нашей больнице. Я в детстве все больше дружила с детьми больничного персонала. Так получалось, все же рядом жили, при больнице. Папа был главный врач, и ко мне… ко мне все очень хорошо относились. А я не понимала, что это из-за папы. Я была до невозможности добрая. Теперь не подумаешь, правда? Ну вот, а в детстве я была еще во сто раз хуже мамы. Всех жалела, всем лезла помогать… Смешно! Ну, как вам объяснить? Даже когда мне сказали, что в подвале водомер, я забеспокоилась, что ему там плохо. Я думала, он не устройство, а мужик с бородой. Стала следить за подвальной дверью, а там замок и замок. Я возмутилась и папе говорю: «Почему никто не приходит кормить водомера? Зачем его под замком держат? Отоприте, водомер гулять хочет!»

— Хорошо. Но при чем здесь убийство?

Она омрачилась:

— Потом папа умер. Мне было только девять лет, но я его очень любила. Я его на всю жизнь люблю! Было очень плохо. И тут я еще заметила, что ко мне почти все изменились. Я перестала быть дочкой главного врача, понимаете?

— Пожалуй. Дальше?

— И эти дети… ну, друзья, которые еще недавно вроде бы души во мне не чаяли, стали меня обижать и дразнить. Я не сразу поняла. Думала, какое-то недоразумение или кто-то на меня наговорил. Я еще разобраться пыталась, все как-то исправить. Но тот мальчишка мне все объяснил. «Теперь ты ничто, — так он сказал. — И теперь ты увидишь…» Какое у него при этом было лицо, как он торжествовал… нет, не расскажешь!

— Постой. Ты уверена, что ничем его раньше не обидела? Ведь им приходилось заискивать перед дочкой начальника. Это ужасно, ты сама представь. А родители их, наверное, заставляли, я ведь слышал, что твоего отца в больнице боялись, он был очень суров…

Она задумалась, потом решительно помотала головой:

— Нет, я не обижала. Я же говорю, я была тогда совсем не то, что теперь. Сущий кролик! А папа тут ни при чем. Он подхалимства не выносил. Кто им виноват, если они такие рабы? Но главное, тот мальчишка… он всех против меня настроил. Как он надо мной издевался! Он старше на год, а я тогда еще не умела драться… Никому не смогу рассказать, как он меня страшно унижал. Но зато…

Увы, это не розыгрыш. Куда там! Глаза у нее сделались почти черными. Господи, она действительно могла… Ребенок, и с такой удивительной душой… неужели это с ней случилось?

— Потом мы переехали сюда жить постоянно. Я стала другой. Теперь я все умею. И драться, и козлят резать, и дрова рубить. Я крепкая. Во всей Покатиловке среди мальчишек сильней меня найдется три… ну, четыре. И вот однажды позапрошлой осенью мне захотелось побродить по старым местам. Я не собиралась его искать…

— В позапрошлом году? Тебе было двенадцать?

— Да. Но я уже была очень сильной. Мы встретились. Он тоже был один. Там место такое… ну, довольно пустынное, кладбище рядом… Он скоро упал. Я никогда не бью лежачего, это был первый и последний случай. Когда я уходила, он больше не шевелился. Не знаю… Если он умер, мне совсем не жаль! — Она вскинула голову с отчаянным вызовом. — Я снова могла бы поступить так же!

В глубине души я, конечно, полагал, что паршивец живехонек и, дождавшись, пока разъяренная мстительница скрылась из виду, поплелся себе домой, бранясь и потирая ушибы. Но полной уверенности нет… Где вы, Ольга Адольфовна с хрустальным бокалом? Но ни Ольги, ни бокала поблизости не было, и я, выровняв дыхание, хрипло пробормотал:

— Ладно. Возмездие, справедливость и все такое. А ты подумала, что в Харькове людям живется куда труднее, чем здесь? Ты-то крепкая, а он, может быть, от голода ослабел. И ты этим воспользовалась…

Медленно бледнея, Муська все продолжала смотреть на меня. Она не отвела глаз. Наконец выговорила:

— Да. Вот это… то, что вы сейчас… Если бы тогда мне это пришло в голову, я бы… — На мгновение она зажмурилась, но не заплакала, как я, признаться, надеялся, а упрямо тряхнула головой: — Пусть даже так. Подлец и есть подлец, голоден он или сыт. Он старше, и все-таки он мальчишка. Я имею право считать, что в драке мы равны. Я бы не победила его, если бы правда не была на моей стороне.

— Опомнись! В эту галиматью верили средневековые рыцари. У них это называлось Божьим судом. Но ты же грамотная современная девочка…

Муся усмехнулась. Это у нее вышло не слишком естественно, но очень мужественно.

— А вы не считаете, что средневековые рыцари знали толк в подобных делах? Ну да ладно. Пора доить коз.

Я смотрел, как она уходит по дорожке своим широким не девичьим шагом, и думал, что у меня никогда не хватит духу сказать ей самое страшное. Объяснить, что мальчик, каким бы дрянным он ни был, никогда не станет из чистой злобы столь упорно донимать девочку. Ему это просто неинтересно. В качестве жертвы всегда найдется другой мальчишка, послабее. Такое преследование, о каком она рассказывала, возможно лишь в одном случае. Этот бедняга, этот желторотый сквернавец был к ней неравнодушен.

Наши встречи с Еленой, став чаще и жарче, не стали веселее. Она стыдилась, я не смел быть счастливым. Мы оба чувствовали, что любовь не для нас, и крали ее у судьбы, утешая себя надеждой, что когда-нибудь эта похищенная радость станет воистину нашей.

Мы даже не научились говорить друг другу «ты». Ночью это получалось само собой, но при свете дня и даже при свечах милое это слово срывалось с наших уст лишь изредка. Зато и было оно несказанно сладко. Порой слаще объятий.

В тот вечер, подходя к дому Елены, я заметил старомодный, однако солидный экипаж. Возница восседал на козлах с достоинством, какое бывает присуще слугам из богатых домов. Впрочем, я обратил на возницу и экипаж мало внимания, вовсе не предполагая, что они могут иметь ко мне какое-либо касательство.

Я не успел постучаться. Дверь отворилась сама. Тучная старуха в мехах прошествовала мимо, окинув меня взглядом, полным живейшего омерзения. Каждая ворсинка ее котикового манто дышала сокрушительной неприязнью. Между тем я был уверен, что вижу эту женщину впервые. В том не было сомнения. Забыть этот надменно выдвинутый вперед подбородок, эти глаза хищной птицы было решительно невозможно.

Удивленный, я приостановился в ожидании, не объяснится ли столь явная враждебность тем или иным способом. Но престарелая дама села в экипаж и укатила, более не взглянув в мою сторону.