Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бунтарка… Так с ним никто не позволял себе общаться. Это выбивало из зоны комфорта, временами заставляло брезгливо морщиться, но в то же время натягивало душевные струны. Наполняло тело странным, доселе незнакомым звоном.
Данн позволял ей то, за что кого-то другого вполне мог убить. Без особых о том сожалений и мук совести. Но этой когтистой, упертой язве было можно.
Он внутренне улыбался, разрешая Эйвелин причинять ему боль, набрасываться, вымещая гнев, сравнивать с гхаррами… Своеобразное развлечение, навевающее мысли о собственном великодушии. Эйвелин права: он безмерно эгоистичен и мало задумывается о ком-то, кроме себя.
Он забыл, когда скучал в последний раз. Вероятно, на том воздушном судне, что несло его в Анжар, но волей случая высадило в пахучем Аквелуке…
Равнодушное сердце, привыкшее к грязи и серости всего сущего, нащупало красоту. Жизнь, ускользающую из его пальцев, но пока еще связанную с прекрасным телом. Вернувшуюся стараниями проходившего мимо чужака. И потому теперь бесценную… для него. Пусть не свою, а чужую, он все-таки научился немножко ценить жизнь.
Ведомый странным импульсом, Данн наврал девчонке. До этого утра он, напротив, был с заразой предельно откровенен, прямолинеен, прозрачен. В чем-то даже жесток и строг, не позволяя Эйвелин отдаться иллюзиям на свой счет. Но не сегодня.
Никаких двусторонних обязательств в договоре не было. Он мог легко отпустить девчонку – к ее бытовым плетениям, трусливым патлатым соплякам, теоретической раковине, в которой так удобно прятаться от большого мира.
Вот только Даннтиэль не был уверен, что бледно-зеленые глаза перестанут ему после этого сниться. А они делали это с завидным наглым постоянством! То загадочно темнея бутылочным стеклом, то становясь мутными от страсти, то очищаясь до хрустальной прозрачности.
Когда удавалось договориться с глазами и убедить их пропустить пару ночей, начинал приходить запах. Приятнее всего пахла ямочка на шее между ключиц, из которой он когда-то пил тьму. Аромат нежный, свежий, слегка морозный, чуть приправленный знакомой сладостью… У Данна от одних воспоминаний шевелились короткие волоски на затылке.
Потом его мыслями овладевала шелковистая кожа, так податливо проминавшаяся под его пальцами, разгоравшаяся под грубыми ладонями… И даже воинственные коготки, до крови раздиравшие грудь и спину, в снах не вызывали ничего, кроме желания их поцеловать. Зараза.
Вкусная… Очень вкусная девочка.
С такими изматывающе сладкими губами, что с одного глотка впору умом тронуться. Превратиться в то самое чудище, что сожрет ее в первую брачную ночь. Быть может, это было бы для нее лучшим и относительно гуманным исходом, в сравнении со всем прочим, что он уже себе нафантазировал.
Обещания выполнять становилось все труднее. Силу воли подтачивала грязная мысль, что он в своем праве. Что может пойти и взять свое в любую минуту.
Темная сторона души никогда не была новостью для Данна. У каждого есть изнанка, к своей он привык и не пытался прикидываться кем-то другим: так куда честнее.
Лишь напоминал себе временами, от чего бежит. И от кого. Прокручивал в голове всю цепочку, упираясь в точку невозврата. И начинал бежать усерднее, возвращаясь к тому себе, который его устраивал. К «самовлюбленной эгоистичной заднице, способной на хорошие дела при условии, что они будут ему интересны». Так говорил о нем давний приятель Кольт и был, как обычно, до отвращения проницателен.
Даннтиэль задвинул ящик комода и невидящим взглядом уперся в медную ручку. Вспомнил, как договаривался со стариком Ламбертом, требуя себе невинную девицу в невозможной сорочке.
Отец Эйвелин не сдерживался в выражениях, но Данн стойко перенес тираду отчаявшегося мужчины. Только кулаки опасно сжимал в карманах мундира, выслушивая ворох сплетен, почерпнутых Ламбертом из газет.
«Вы не выглядите хорошим человеком, сир. О вас пишут всякое… И что обязанности королевского мастера не ограничиваются одной лишь защитой от проклятий, и о Ее Величестве… Нам не нужны проблемы с Хитанским двором».
«Пока единственная ваша проблема – я и наш уговор, мистер Ламберт…»
«У меня всего одна дочь. Представьте себе, меня заботит ее счастье. И я очень сомневаюсь, что вас оно будет волновать так же сильно, как меня!»
«Все, что касается мисс Ламберт, – теперь мои заботы».
«Последнее, чего желает моя Эйви – это вернуться в Хитану. В столицу, убившую так много надежд, высосавшую жизнь из ее матери…»
«Ей нет необходимости перебираться в Хитану. Мы можем разместиться в фамильном имении Рэдхэйвенов. Это весьма живописное, уединенное место в землях, омываемых северным Эшерским морем. Я там вырос…»
Он действительно вырос там. Отца давно не стало, и у Данна отпала необходимость навещать те земли. Было время, когда они бродили со стариком Рэдхэйвеном вдоль побережья, пиная округлые белые камни и рассуждая о всякой философской чепухе. После его смерти роль наставника взял на себя Мюблиум.
Что до матушки… Она жила в другом месте, которое навещать у Данна не было ни малейшего желания. Как и отчитываться перед ней о своих решениях. После всего, что она натворила, мнение матери было последним, которое бы его заинтересовало.
Ее недавняя выходка, после которой Даннтиэль поклялся себе прекратить с ней всякое общение, до сих пор вызывала в нем желчные приступы раздражения. А следом за ними – острое желание пойти в душ, взять самую жесткую мочалку и поскорее содрать с себя незавидное родство.
Данн снова медленно потянул за ручку и заглянул в ящик, разыскивая там ответы. Но нашел только ветхую книгу и острый кинжал. Наука и магия, жизнь и смерть, запертые в старом, никому не нужном профессорском комоде.
Сам не смог бы объяснить, почему в последний момент вместо артефакта взял дочь старика Ламберта. Самоуверенно, нагло, бессовестно, не спросив
