Белинда!

Белинда, в одной малюсенькой шелковой сорочке, босиком, сидела на крыльце в белом кресле-качалке. Лицо ее светилось. Волосы были расчесаны на прямой пробор и волнистыми после косичек прядями падали на плечи. Легкий ветерок доносил запахи дождя, смешанного с пылью.

— Здесь так тепло, так хорошо, — сказала Белинда. — Джереми, давай не будем никуда отсюда уезжать. А даже если и уедем ненадолго, то обязательно вернемся. Пусть это будет нашим домом.

— Да, моя дорогая девочка. Наш дом навсегда.

Облокотившись о перила, я стоял и смотрел сквозь просветы в переплетенных ветвях дубов на серебристый поток транспорта на улице. Во время Марди-Гра ветки обычно подрезали, чтобы они не мешали прохождению парада фигур из папье-маше. От этих воспоминаний почему-то защемило сердце.

Сейчас же зеленый ковер травы сливался с изумрудным пологом листвы, почти полностью скрывавшим небо, и видны были лишь смутные очертания домов вдали да вспышки в полумраке розовых цветов мирта и белой магнолии, а еще кое-где отблески стекла, кованого железа и сияние просвечивающей синевы. Мир в шелковой паутине. Нет ни начала, ни конца. Заходящее солнце и багровые облака — всего лишь крошечные пылающие кусочки.

— Сегодня вечером поедем на озеро, — сказал я. — Есть здесь одно старинное местечко у воды в Уэст-Энде. Или махнем во Французский квартал. Ну что?

— Куда скажешь, туда и поедем.

Ее грудь влажно блестела, обнаженные бедра просвечивали сквозь кружевную оборку сорочки. Прелестная вещица — ее отделанная плотным кружевом сорочка, которая так соблазнительно обтягивает упругое тело. А ее босые ноги на пыльном полу просто неотразимы.

Но сначала фотографии!

Я включил освещение.

— Ляг, пожалуйста, на кровать, — попросил я. — На вышитые подушки. Нет, сорочку снимать не надо.

— Это что-то новенькое, — сонным голосом отозвалась Белинда.

Я еще не успел распаковать треногу, но вполне мог держать фотоаппарат и в руках.

Изображения, конечно, получатся зернистыми, поскольку свет просто ужасный, но зато снимки будут интересными. А очень скоро из них родятся яркие картины.

Она лежала, раскинув ноги, чуть приподняв левое колено, под тонким шелком явственно проступали розовые соски.

Я заметил, что, как только начал щелкать затвор фотоаппарата, она опять впала в транс, и вспомнил обо всех фильмах, в которых она снималась. И конечно, о тех утонченных любовных сценах на песке.

Я достал из ее чемодана один из ее бюстгальтеров — розовый атлас с кружевной отделкой — и крошечные розовые трусики.

— Надень, пожалуйста, вот это для меня, — попросил я.

Я молча следил за тем, как она стягивает с себя сорочку. Как и все остальные, бюстгальтер застегивался спереди. Сжав зубы, я смотрел, как она легко и небрежно застегивает бюстгальтер и поправляет чашечки, приподнимающие грудь. Затем она надела трусики, прикрывающие только волосы на лобке. Я даже угадывал очертания ее нежных половых губ. Узкая впадинка и тень волос, просвечивающих под тканью.

Она села на кровати, откинувшись на подушки и слегка подцепив пяткой покрывало.

— Замечательно, — похвалил ее я.

Я немножко отступил назад, любуясь ею и прекрасно зная, кем она была. Это меняло все и не меняло ничего. Это меняло весь мой мир.

В ту ночь мы бродили по старому Французскому кварталу.

Послушали джаз в Презервейшн-холл, совершили набег на магазины, заглянули в парочку клубов на кричаще яркой Бурбон-стрит, посетили исторические места: «Аллею пиратов», площадь Джексона, собор.

Она рассказывала о тех вещах, которые ей нравились в Европе и по которым она теперь скучает. Но естественно, не по Сент-Эспри, где она чувствовала себя как в тюрьме. В основном она говорила о Париже и Риме.

Она так любила Рим. Когда они со Сьюзен Джеремайя занимались озвучиванием окончательного варианта фильма «Конец игры» на «Чинечитта»,[17]то объехали на мотороллере весь Рим. Сьюзен была очень высокой, почти шесть футов, ходила в ковбойских сапогах и шляпе. Она очень нравилась итальянцам.

А здесь, в Новом Орлеане, по мнению Белинды, были те же цвета. Грязные стены, мощеные улицы, такие же густые запахи. Совсем не похоже на другие американские города, где она бывала. Для нее настоящая Америка — это Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сан-Франциско.

Я спокойно выслушивал ее рассказы, чувствуя, как она потихоньку меняется. Теперь она могла позволить себе иметь прошлое, имела возможность как оглянуться назад, так и заглянуть в будущее, с его планами и мечтами. Все должно было быть хорошо.

Но я не подталкивал ее. Когда мы пили кофе латте в «Кафе дю монд», я спросил ее о работе в фильме «Конец игры».

— Ты же знаешь, что я всю жизнь снимаюсь в кино. Я начала сниматься тогда, когда и себя-то толком не помнила. В некоторых фильмах я снималась в грудном возрасте. Ну и конечно, реклама. В год и три месяца я рекламировала детский шампунь. Даже снимки где-то сохранились. Потом покажу. Но затем мы переехали на Сент-Эспри, и все было кончено, осталось в прошлом для меня. Хотя нет, не совсем так. Вроде была еще одна кинокартина. Точно не помню. Но Сент-Эспри — хуже тюрьмы.

— Однако в «Конце игры» у тебя ведь была большая роль?

Белинда кивнула и, почувствовав некую неловкость, сказала:

— У меня еще будет полно времени для этого. Можно и подождать.

Чуть позже, когда мы брели по Кэнел-стрит, она снова вернулась к вопросу кино:

— Знаешь, я хорошо поняла одно в том, что касается актеров и актрис. Я имею в виду настоящих звезд. Актеры могут быть абсолютно невежественными людьми, если попали в мир кино в ранней молодости. Некоторые, можно сказать, даже неграмотные. И эмоционально подобны людям, выросшим в заключении. То есть они вообще не способны контролировать свои чувства. Я хочу сниматься в кино — и знаю, что непременно буду, — но сперва мне не помешает пожить нормальной жизнью.

Казалось, она спорит сама с собой, пытаясь найти приемлемое решение. Все было не так уж однозначно.

— Два года, солнышко, — произнес я. — Еще два года — и никто нам ничего не сможет сделать.

Я вдруг подумал об угрозах Бонни и выкраденных негативах, подумал о безликом человеке, обшаривавшем мой пустой дом. Когда это все же случилось? А вдруг именно тогда, когда мы были в Кармеле, незнакомец направлял луч карманного фонарика на мои картины? Чувствуя, как в душе закипает гнев, я мысленно велел себе расслабиться. Ведь Бонни отдала мне негативы, причем без особого сопротивления. Трагическая судьба, но, как говорится в одном старом стихотворении, Бог ей судья.

К полуночи она уже спала на материнской кровати и видела десятый сон, а я снова рисовал в своей старой мастерской внизу. Я очень спешил, поскольку хотел устранить все шероховатости на предыдущих холстах. Завтра я приобрету оборудование для фотолаборатории, под которую наметил примыкающую к кухне ванную комнату для слуг. Все будет просто замечательно.