Я представил себе, как звоню в Калифорнию. И слышу медлительную техасскую речь. Даже не протяжное произношение, а нечто более сложное. И тогда я сказал бы: «Я только хочу узнать, как ваш человек сумел попасть в дом. Как ему удалось отыскать негативы?»

Было уже пять утра. Я сидел в гостиной, когда Белинда спустилась вниз.

— Что происходит? — спросила она. — У тебя что, бессонница?

— Иди сюда, — позвал ее я и, подождав, пока она опустится подле меня на кушетку, сказал: — Все хорошо, когда ты рядом.

Но Белинда выглядела встревоженной. Она принялась гладить меня по голове, приятно холодя своей прохладной рукой мой горячий лоб.

— Ты ведь больше не… беспокоишься? — спросила она.

— Нет, — отозвался я. — Просто нуждаюсь в небольшой корректировке. Похоже, мои часы идут по тихоокеанскому времени. Ну, что-то типа того.

— Поехали в город, — предложила она. — Давай найдем открытую кофейню на берегу реки и позавтракаем.

— Конечно. Здорово. Сядем на трамвай. Идет?

— Шевелись! — потянула меня за руку Белинда.

— Скажи: ты скучаешь по кино? По Сьюзен?

— Нет. И уж точно не сейчас. Ну давай же! Поехали в город! Я твердо намерена тебя так уходить, что ты будешь спать как убитый.

— Я скажу тебе, что ты можешь сделать прямо сейчас, — ухмыльнулся я.

Я просунул руку под эластичный верх ее трусиков и дотронулся до половых губ, которые мгновенно стали горячими.

— Что, прямо здесь, в гостиной?

— Почему бы и нет, — ответил я и опрокинул ее на бархатные подушки.

Через кружевные занавески в комнату робко пробивались первые лучи солнца, играя на подвесках стеклянной люстры.

— «Художник и натурщица», — прошептал я.

В ней что-то неуловимо изменилось. Взгляд стал пустым, а выражение лица — отсутствующим. А потом она закрыла глаза.

Сердце, казалось, было готово выскочить у меня из груди, а внизу живота все сжалось.

Ее взгляд был таким холодным и отстраненным! Совсем как у Бонни. Совсем как тогда, в Кармеле, когда я ей все рассказал, а она разбила мне сердце, впав в уныние.

— Поцелуй меня, — попросила она своим прекрасным грудным голосом. Но взгляд ее по-прежнему оставался испытующим, точь-в-точь как у ее матери.

Неужели я схожу с ума?! Похоже, что да.

Сам не понимая, что делаю, я резко дернул ее на себя.

— Что такое?! — спросила она со злостью в голосе, и лицо ее вспыхнуло.

Она отшатнулась от меня, вырвав руку, и принялась возмущенно разглядывать белые пятна на коже, оставленные моими пальцами. Ее голубые глаза вдруг потемнели и сощурились, словно от солнца.

— Сам не знаю, — ответил я. — Не знаю, что на меня нашло. Прости.

Уголки ее рта опустились, нижняя губа оттопырилась, лицо еще больше покраснело. Потом она вся будто поникла, словно вот-вот заплачет. Вид у нее был самый что ни на есть несчастный.

— Ну, что теперь не так? — нахмурилась она.

— Прости меня, моя дорогая девочка! Мне очень жаль.

— Джереми, может, все дело в этом доме? Во всех этих старых вещах? — участливо поинтересовалась Белинда.

— Нет, дорогая. Я в порядке.

Днем я повел ее осматривать окрестные достопримечательности. Мы шли по тенистым улочкам Гарден-Дистрикт мимо изумительных особняков в стиле греческого Возрождения, затем по Мэгазин-стрит в сторону унылого района на берегу реки, где обитали в основном выходцы из Ирландии и Германии. Именно там и родилась моя мать.

Я показал Белинде великолепные церкви, построенные эмигрантами, и среди них церковь Святого Альфонса в романском стиле, с ее прекрасной росписью и витражными окнами, которая была возведена ирландцами, чья кровь текла в жилах моей матери. А еще собор Святой Марии — прекрасный образчик готического стиля, — с деревянными статуями святых и высокими сводами. Кирха, сложенная уже немецкими каменщиками из фасонного кирпича — мастерство, увы, уже навек утраченное, — высилась прямо напротив массивного серого фасада церкви Святого Альфонса.

Церкви, словно жемчужины, украшали лишенные растительности узкие улицы и, гостеприимно распахнув двери, приглашали полюбоваться находящимися внутри сокровищами.

Я рассказал Белинде о соперничестве двух конфессий и о том, что одни и те же священники проводили службы в обеих церквях. А ведь когда-то на авеню Джексона была и французская церковь, но она давным-давно прекратила свое существование.

— Старый приход начал медленно умирать еще до моего рождения, — объяснил я. — Здесь как нигде остро ощущаешь бренность всего земного. И моменты наивысшего торжества жизни остаются лишь в воспоминаниях.

И все же здесь до сих пор проводят крестный ход, а также церковные праздники. И литургия идет на латыни. Кроме того, в обеих церквях служат утренние мессы, и можно прийти туда пораньше и спокойно посидеть в одиночестве до начала причастия.

Прежде католики в церкви не разговаривали. Пожилые дамы, словно потерявшиеся в огромном церковном нефе, читали молитвы, перебирая четки и беззвучно шевеля губами. Вдалеке от задрапированного белой тканью алтаря, где между свечей мерцающими рядами стоят цветы, алтарный служка звонил в колокольчик, когда священник поднимал гостию. Здесь можно было получить благословенную уединенность: пробыть сколь угодно долго, не проронив ни слова.

Сейчас все уже по-другому. Католики здороваются за руку, обмениваются троекратным поцелуем и хором распевают слащавые англиканские песнопения.

Мы шли по узким улочкам в сторону реки.

Я рассказал Белинде о своих тетушках, которые умерли одна за другой, когда я был еще маленьким. Смутные воспоминания о тесных домах с анфиладой, когда комнаты тянутся одна за другой, о клеенке на кухонном столе, о свином окороке с капустой, тушившихся в огромной кастрюле. К дверной раме там еще была прикреплена небольшая гипсовая чаша для святой воды. И надо было окунуть пальцы в святую воду и осенить себя крестным знаменем. Еще помню множество чиненых-перечиненых выцветших салфеточек, пахнувших горячим утюгом.

Людям рано или поздно суждено умереть. Похороны. Больная тетя, лежащая на эмалированной кровати в съемной комнате. Невыносимая вонь. Моя мать терпеливо моет тарелки в раковине в углу. И также терпеливо сидит подле железной кровати в палате больницы для бедных.

В результате из всей семьи осталась только моя мать.

— Но знаешь, как только моя мать оттуда выехала, все родственные чувства куда-то пропали. Она брала меня с собой навестить тетушек исключительно из чувства долга. Она оставила все в прошлом, когда закончила вечернюю школу и получила бакалавра, а затем вышла замуж за врача с домом на Сент-Чарльз-авеню — ну а для ее родных это было все равно что слетать на Луну. И потом, ее книги. Они приезжали в центр и просто стояли и смотрели на ее романы, выставленные в витрине универмага «Мезон бланш». Они хотели, чтобы мать публиковалась как Синтия О'Нил-Уокер. Но она не стала. Ей не нравились двойные фамилии. Хотя семью Уокер мы совсем не знали, никогда их не видели.