Академический театр Моссовета занимал в этой пирамиде серединное положение. А верхушка театра – руководство и самые народные, самые знаменитые артисты – имели заказы даже чуть выше среднего уровня. Может, и без коньяка, но с водкой, может, и без баночной ветчины, но с тушенкой, может, и без крабов, но с банкой растворимого кофе. Короче, шикарный заказ – жить можно припеваючи. Недолго, правда, припевать, потому что весь заказ на один зуб. Ну, да это уже детали!

Теперь вопрос – почему называлось это «заказ»? Кто заказывал? И почему в таком случае этот «кто-то» не заказал побольше? Но никто не заказывал. А что же было? Отвечу фразой того времени: «разнарядка спускалась сверху при наличии прямых контактов и личной договоренности». Понятно? Если непонятно, найдите себе переводчика с древнесоветского, а я двинусь дальше.

Мне благоволили выделять заказ одинаковый с Фаиной Георгиевной Раневской. Большая честь и большая моя благодарность распределителям. Теперь о технике снабжения. (Все, что я рассказываю, – это как документ с грифом «секретно», и прошу соответственно обращаться с этими сведениями.) Звонил Юра Проданов и говорил: «Для тебя есть талон на заказ. Удалось выбить очень приличный. Ты не представляешь, чего это стоило. Талон у меня. Зайди возьми. Слушай, ты же все равно к Фуфе поедешь. Можешь ее отоварить? Возьми ее заказ и отвези ей, ладно?» Комментарий: Юра Проданов – замдиректора нашего театра. Фуфа – прозвище Раневской. Отоварить – превратить талон в реальный мешок с продуктами.

На талоне был указан адрес (каждый раз новый) и час, когда нужно явиться по этому адресу. Возле неприметной двери в странной задумчивости перетаптывалась группа людей с пустыми сумками разных размеров. Я присоединялся к группе. Разговоры были на уровне шпионских паролей:

– У вас на десять? У меня на девять тридцать.

– По синим с полоской идет греча и шпроты, а без полоски – сайра и макаронные изделия.

– А там кто, Майя Кирилловна?

– Ее перевели. Она на Ермоловой, 21.

– А что-то давно никто не выходит.

– Тут выхода нет. Только вход. По пять человек. А выход на другую улицу. Через магазин.

Дверь приоткрывалась, и пять человек ныряли в подвал по выщербленным ступенькам.

И вот я подъезжаю на своих «жигулях» модели 23 05 цвета «рубин» к высокому, красивому и знакомому дому в Южинском переулке. Кстати, какое хорошее и очень московское название для улицы – Южинский переулок. В этом районе возле Бульварного кольца много было улиц, названных в честь крупных актеров, писателей, художников. Мелькали имена Станиславского, Качалова, Южина, Алексея Толстого, братьев Весниных. Были тут в названиях и Пушкин, и Герцен, и Чехов. Теперь нету этих имен. Есть только старинные – Денежный, Палашевский, Глазов. Конечно, дело принципа. Только вот ведь что получилось с это заботой о старине: Чехова и Станиславского нет, а Андропов, Гречко и Косыгин остались. Потому что они за чертой Садового кольца. Странный получился баланс памяти для молодых людей XXI века, с которыми я сейчас беседую. Но это отступление. К теме, к теме, к сюжету!

Подъезжаю я к дому Раневской в Южинском переулке. Был апрель 80-го года. Страна готовилась к 1 Мая. Потому и заказы были. А мы готовились к премьере пьесы «Правда – хорошо, а счастье лучше». Раневская только однажды согласилась приехать в театр на репетицию. Это было еще прошлой осенью на первой общей читке пьесы. После этого она ни разу не вышла из дома – ссылалась на болезнь. С 11 утра до 2 я репетировал с актерами в театре, а потом ехал к ней, один или с партнерами, и мы работали у нее дома. С некоторым ужасом я ждал перехода из репетиционного зала на сцену. Тут уж ее присутствие станет необходимым. И каждый день! Как преодолеет она инерцию своей неподвижности?

Итак, я поднимаюсь на третий этаж.

– Входите! Дверь открыта! – кричит Раневская своим низким стонущим голосом. – Я не закрываю дверь, потому что задыхаюсь. Здесь нет воздуха. Погладьте моего Мальчика. – (Мальчик – это собака, понурая и всклокоченная). – Он такой несчастный. На него наехал автомобиль. Я спасла его и вы́ходила. Могу сказать, что я вскормила его. У меня, кроме него, никого нет. Я кормлю его печенью, и он за это терпит мое присутствие. Впрочем, нет! Он меня любит. Погладьте его. Что это вы принесли?

– Это, Фаина Георгиевна, ваш заказ. Я получил его на Цветном бульваре.

– Зачем же вы затруднялись! У вас столько забот! Вы усталый юноша. Впрочем, я вам очень благодарна. Что там в пакете? Конфеты? Это надо будет отдать медсестре. Она придет делать укол. Зефир? Очень кстати, это уборщице, она любит зефир. Боже мой, колбаса! Я не ем колбасу. Я говорила вам, что я вегетарианка? Ну конечно, я вам много раз это говорила, но вы не хотите меня слушать и приносите мне колбасу. Что? Я не слышу, что? Это было в заказе? Ну да! Извините мою невежливость, я думала, это вы придумали принести мне колбасу. Кстати, заберите ее себе. Что, что? Вы тоже получили заказ? У вас уже есть колбаса? Но вы возьмите еще эту, и у вас будет две колбасы. Что мы сегодня будем репетировать? У меня нет сил. Я не спала всю ночь. Я была занята тем, что непрерывно принимала снотворное. И поэтому спать было некогда… Я ночью читала Маяковского. И плакала. Он чудный! Вот, видите, я написала на полях – Бедный, бедный! И Мандельштама очень жалко. А знаете, почему так жалко Мандельштама? Потому что его жена, Надя, была совершенно невозможная женщина. Большое несчастье иметь такую жену. Пойдемте завтракать. Вы отказываетесь взять колбасу? Тогда угостите моего Мальчика. И погладьте его. А теперь помойте руки, он стал такой вонючий, и идемте завтракать.

В неожиданных переходах от темы к теме удивительно сочетаются искренность, спонтанность и готовый образ, в котором она живет постоянно. Конечно, она старая и больная женщина. Но она еще немного преувеличивает свою старость и свои болезни. Здесь нет корысти, здесь есть артистизм. Она насмешничает над созданным ею образом совсем уж старой и совсем больной старухи. Она показывает эту глуховатость, забывчивость. Ее монологи бесконечно смешны, но она и сама (иногда явно, иногда скрытно) смеется над созданным ею персонажем.

Мы сидим на кухне. Пьем чай. Фаина Георгиевна говорит:

– Ешьте творог. Я сама его сделала. Он очень полезный. Хотите, я научу вас делать такой творог? Из кефира. Это просто. Но если бы вы знали, как он мне надоел! Почему у вас такой усталый вид? Вы очень устаете. Вы, наверное, много халтурите? Вы выступаете с концертами, вы столько знаете наизусть! Как я завидую вашей памяти! У Качалова была замечательная память. Он мог читать ночи напролет наизусть до полного умопомрачения. Великие мхатовцы, я их обожала. Они никогда не позволяли себе… впрочем, нет, они как раз много халтурили – везде выступали с концертами… чудные, чудные… бедные, бедные… А знаете, почему театр сейчас в таком упадке? Дело не в актерах. Дело в том, что халтурщиком стал зритель – он смотрит что попало и всему аплодирует. Я не сплю ночами. Нет, я не думаю о театре. Я думаю о голубях. У них такие тонкие ноги, и зимой, в мороз, им некуда спрятаться. Я кормлю их, я бесконечно сыплю им еду на подоконник. Я открываю окно и простужаюсь. И потом болею целый год. Мне надоело притворяться здоровой. Вам я скажу откровенно, как моему режиссеру, – я больна! Я не смогу играть в вашем спектакле. Вы выдумываете какие-то трюки, у вас вертится круг. Я мхатовка, я боготворю Станиславского, а вы… выблядок Мейерхольда, вот кто вы! Извините, извините мою несдержанность! Нет, нет, это было неэлегантно. И несправедливо. Простите меня. Я помню спектакль, на котором Шаляпин вышел на сцену, я видела его измученные глаза. Оркестр сыграл вступление, и он не вступил. Он молчал и набирал носом воздух. Оркестр снова сыграл вступление, и опять молчание. В зале стали шептаться. А он, такой большой, такой прекрасный, сделал странный жест двумя руками, открыл рот и прошептал: «Не могу». И ушел. Я всегда это помню. Я так его понимаю. Вы совсем не ели мой творог. Вам не нравится? Мне тоже. Знаете, что меня привлекло в роли няньки и почему я согласилась ее у вас играть? Я вам скажу – она ДОБРАЯ. Когда она своей девочке, кстати, ваша жена мне очень нравится, мне с ней приятно репетировать, вы это скажите ей и еще скажите, чтобы она вас берегла, вы очень утомленный, так вот, нянька говорит у Островского: «Я для тебя готова в ни-и-и-иточку вытянуться!» Вот это – «в ни-и-и-иточку» мне так нравится. А я ни для кого не могу вытянуться в ниточку. Знаете, моя домработница, уходя в магазин, все перечисляла – сыр не забыть, сметану, кефир, хлеб, анчоусы для гостей, а потом в дверях обернулась и говорит: «Да, кстати, Фаина Георгиевна, шоб ишо не забыть – у срэду конец света». Спасибо, спасибо, что вы принесли мне заказ. Дайте еще кусочек колбасы Мальчику. У меня была на днях корреспондентка из какого-то журнала и сказала, что они хотят напечатать мои воспоминания. Я ей говорю: «Деточка, я странная актриса. Я не помню моих воспоминаний».