вообще не должен был бы испытывать. Он уже сто раз видел горе в глазах родителей, с детьми которых случалось несчастье, и крики матерей слышал, и истерики взрослых мужчин наблюдал, и слезы ручьем тоже. Не привыкнешь к такому, но чувства в этот момент сами собой исчезали, потому что нельзя, чтобы тот, кто на тебя надеется, видел, что ты тоже подавлен. А тут у него на сердце тревога и холод. Долецкий молчал. Смотрел в пол и не издавал ни звука.

Лев Иванович решил, что в таком состоянии его оставлять не стоит. На прощание нужно хоть что-то сказать, кроме «до свидания».

– Шанс найти Степана живым и здоровым исключать нельзя, – жестко сказал он. – То, что вы вспомнили, хоть и не сразу, может помочь. Мы проверим Голенко.

Долецкий закивал, но не сказал ни слова.

– Может быть, вам домой нужно поехать? – предположил Лев Иванович. – Побудете с женой. Или один. Но лучше все же не в одиночестве.

– Я разберусь, – сквозь зубы ответил Алексей. – Лучше работы лекарства еще не придумали.

– Не разберетесь, – повысил голос Гуров. – Как от врача толку от вас сейчас ноль, если только вы не робот.

– Спасибо за участие.

– Не за что.

– Вы все еще подозреваете меня? – глухо спросил Алексей.

– Я уже сказал, что верю вам, – ответил Лев Иванович.

Долецкий снова ушел в себя. Возможно, он ожидал извинений, но сыщик посчитал это излишним. Он подошел к двери, взялся за ручку.

– Всего доброго, Алексей, – попрощался он.

– Что же теперь делать? – вырвалось у главного врача клиники неврозов. – Куда бежать?

– Я не знаю, – честно признался Гуров. – Ничего не могу вам посоветовать.

По пути на Петровку, уже сидя в такси, Лев Иванович позвонил Виктории Сергеевне. На звонок она ответила сразу, будто бы караулила возле телефона.

– Лев Иванович, – обрадовалась она. – Как раз хотела вам позвонить.

– Голос бодрый, – усмехнулся Гуров. – Есть успехи?

– Нет. Ничего. Просто рада вас слышать.

Лев Иванович не нашелся что ответить. Его вовлекали в какую-то игру, а он даже правил ее не знал. И желания играть тоже не было.

– Виктория Сергеевна, я только что узнал, что Александра Долецкая покинула больницу по собственной воле, – сделал он серьезную мину. – Могу я вас попросить заскочить к ней и проверить, как у нее дела?

– Конечно, Лев Иванович. Сделаю.

– Несколько лет назад она работала в поликлинике, и между ней и ее коллегой случился конфликт. Собственно, именно из-за той женщины Александра уволилась. Мне хотелось бы знать все подробности. Ту, с кем Долецкая не поладила, зовут Ирина Дубинина.

– Думаете, она имеет отношение к нападению?

– Или к похищению. Вам ли не знать, Виктория Сергеевна, что женщины если уж и мстят, то делают это более изощренно, чем мужчины?

– Известно. Лев Иванович, я же просила называть меня по имени.

– До встречи, Виктория Сергеевна.

Он сразу же отключил связь, боясь, что Кораблева снова сказанет что-то не то и ему придется как-то ответить. В принципе, Гуров считал себя умным и проницательным человеком, но иногда у него возникала мысль о том, что он ни черта не понимает в этой жизни.

В кабинете, кроме Крячко, находился Гойда. Тот сидел за столом Льва Ивановича и перебирал бумаги. Кивком поздоровавшись с присутствующими, Гуров рухнул на ближайший стул и только сейчас понял, насколько сильно устал.

Однажды ему пришлось присутствовать на репетиции спектакля. Маша усадила его в дальний угол зрительного зала и попросила сидеть тихо.

– Видишь в первом ряду тетку с пучком волос на затылке? Это главный режиссер из другого театра. Хочет сделать совместную постановку. Так вот, ведет она себя здесь жутко. Орет на каждого, кто чихнул или нос почесал. Ей любой звук мешает. Ты точно хочешь остаться?

Гуров в тот день был вымотан до предела. За плечами была бессонная ночь, сильнейший мозговой штурм, который им со Стасом устроил Орлов, что, впрочем, сподвигло их на подвиги и привело к достижению великолепного результата. Он соскучился по жене и, предвкушая томные выходные, заехал за ней в театр, несмотря на ее предупреждение о том, что ему придется некоторое время подождать, пока она освободится. Присутствие режиссера с пучком волос на голове его ничуть не смутило, но вопрос Маши, честно говоря, удивил.

– Я подожду. Буду сидеть тихо, – пообещал он.

– Ну смотри. Я предупредила. Ни звука, понял?

– Понял.

– Не отсвечивай, Лева!

– Да понял я!

Маша вернулась на сцену, Гуров по привычке облокотился о спинку впереди стоявшего кресла, положил голову на руки и некоторое время наблюдал за происходящим на сцене. Он старался не заснуть, но глаза закрылись сами собой, и Лев Иванович задремал. Внезапно прогрохотал гнусный низкий голос, разбудивший его. Гуров вздрогнул, испуганно дернулся и сел ровно, стараясь прийти в себя, но громкий голос раздался снова:

– Как ты ходишь, Строева?!

– Анджела не может идти по-другому, – раздался голос Маши. – У нее ноги в кровь стоптаны.

– Ты это зрителю объясни!

– Я пытаюсь!

Маша чуть не плакала, но не сдавалась. Гуров всмотрелся в людей на сцене: кто же это так грубо разговаривает с его женой? Уж не «пучок» ли из другого театра? Точно. Она. Он увидел тетку, карабкающуюся на сцену. Она подошла к Маше, схватила ее за руку и грубо дернула, заставив встать рядом с собой.

– Отошли все, на хер, в стороны! – скомандовала она. – Рабы, мать вашу! Какие вы рабы? Стоят, благоухают тут! У вас жизни нет, вас любой ударить может, а вместо имени – набор нечленораздельных звуков. Анджела, ты сегодня с утра что-нибудь ела?

Маша округлила глаза. Вопрос был адресован ей.

– Ту мизерную порцию жуткой кукурузной каши? Нет! Нет, Анджела! Ты не ела! Ты отдала эту поганую еду единственному сыну, потому что это все, чем ты можешь ему помочь! Сын уже не жилец, но ты все еще на что-то надеешься. Почему?! Не знаешь? А я тебе отвечу: потому что нет у тебя ни-че-го, кроме крошечной, измусоленной надежды! Везде пусто, поняла? На улице пять утра, температура плюс сорок, а впереди у тебя только побои, слезы, боль. Твоя жизнь никому не нужна, как и ты не нужна самой себе, но сердце до сих пор сопротивляется. Бессмысленная трата энергии, никому не нужная! И ты все равно куда-то идешь, идешь, и, возможно, это последние шаги в твоей жизни, поняла меня?

Гуров не поверил своим глазам – все артисты, изображавшие рабов, стали меняться на глазах. Потухли глаза, опустились плечи. Вылезли на первый план косо скроенные лохмотья, открылись взору острые