Алексей Михайлович Пиндюрин, проснувшись утром после ночи, проведённой на чугунной скамейке Гоголевского бульвара, обнаружил себя в состоянии, мягко говоря, не соответствующем своему обычному представлению об утреннем пробуждении. Его самопроизвольно складывающийся старый скрипучий диван в это утро был на редкость жёстким и неуютным, не тормозящим и не задерживающим негу позднего пробуждения, как это обычно бывало, а совсем наоборот, будоражащим и прогоняющим прочь сладострастную расслабленность отягощённой пивом души и истерзанного, онемевшего тела. Его завсегда ласковая, свободно блуждающая внутри давно нестиранной наволочки подушка ныне не щекотала небритую щёку самовольно повылазившими пёрышками, не дурманила взыскательное обоняние застарелым запахом праведного мужского пота, не нашёптывала на ухо сладкой девичьей наивностью: «Не уходи, милый. Обними и возьми меня ещё раз». Напротив, она шершавила и казённо тёрла ухо, будто заезженная, измочаленная грудь дешёвой проститутки, недовольно и нудно ворчащей, как только таксометр прекратил свой отсчёт: «Ну иди уже, иди отсюда, твоё время вышло». Родная, долгие годы хранившая верность простыня, за ночь обычно скрученная в жгут, не обвивала нежно, как прежде, шею, спину, живот, а предательски, похоже, совсем отсутствовала. Голова гудела, будто внутрь неё, прямо в мозг шпионски проник огромный чугунный колокол и бил, бил, бил в набат, отражаясь приставучим, навязчивым эхом от всех стенок, перегородок и уголков дрожащей и дребезжащей в резонансе черепной коробки. Может быть, Гай Юлий Цезарь и был способен спать в таком состоянии да ещё вдобавок ласкать Клеопатру, изучать и подписывать важные указы, отдавать необходимые распоряжения и принимать парад легионов, повергающих Египет в дрожь и трепет. Может, он и мог. А Алексей Михайлович не мог. Поэтому, мысленно распустив в увольнение легионы, побросав указы в корзину для мусора и нежно, по-домашнему обматерив челядь, ожидающую распоряжений, он отстранил от себя оскорблённую в лучших чувствах хнычущую Клеопатру и, сосредоточив все жизненные силы на колоколе, нехотя открыл глаза. Что и говорить, картина, представшая его помутнённому взору, оказалась весьма непривлекательной. А со временем настроившийся фокус, прояснивший все туманности похмельного созерцания, отнюдь не прибавил ей очарования и яркости красок.

Холодные небеленые каменные стены и низкий сводчатый потолок тесного полутёмного склепа, освещённого только маленьким окошком под самым потолком, обступали со всех сторон, сжимая трепетную душу паническим ужасом. Воздух, спрессованный, казалось, до почти жидкого состояния, с трудом проникал в лёгкие, так что его приходилось усиленно глотать. Свет Божий, и без того изуродованный крохотным, никогда не мытым окошком, многократно перечёркивался крест-накрест частой фигурной решёткой. Звуки жизни онемели, потеряли и форму, и содержание, и смысл, заглушённые, подавленные непреходящими колокольными ударами в мозгу. Сырой могильный холод подсказывал, буквально вопил набатным звоном о бренности бытия, о присутствии не воображаемой, но реальной власти смерти. Согласитесь, что утренняя, самая первая, самая изначальная весть, с которой всё должно начинаться, которая одаривает и озаряет предчувствие всего последующего дня чаяниями и надеждами, которая не весть даже, а только предвестие, если она не осторожно вовсе, а грубо и прямолинейно намекает вам на то, что вы уже умерли, то это обстоятельство вряд ли обрадует или настроит вас на позитивный, хоть сколько-нибудь мажорный лад. И если бы не крупные как горошины капли ледяного пота, покрывшие всё тело Алексея Михайловича от макушки до пят, сомнения в том, что он уже находится в железных объятиях пожилой тётеньки с косой, ни на секунду не посетили бы его воспалённое сознание. А ведь посетили же, значит не всё так плохо.

Пиндюрин осторожно, мало рассчитывая на успех, попытался пошевелить пальцами правой руки – и те, как не странно, с готовностью отозвались на его призыв. Тогда он, несколько воодушевившись, пошевелил всей рукой – та послушно, как добрая и верная жена, поддалась, не сопротивляясь. Левая рука и обе ноги тоже не собирались оспаривать своей причастности ко всему телу, руководимому свободной волей живого сознания. Ощущение жизни медленно, но неуклонно возвращалось к Алексею Михайловичу. А когда оно усилилось и окрепло до уровня решимости, он задействовал уже все мышцы своего бренного тела в отчаянной попытке встать. Ведь не заподозришь же человека, находящегося в строго вертикальном положении, в том, что он окончательно и безнадёжно умер. Смелый, надо сказать, эксперимент для обывателя склепа, хотя и не лишённый известной логики. Но как только эта отчаянная попытка готова уж была показать очевидный положительный результат, Пиндюрин получил неожиданный и пребольный удар в лоб, от которого немедленно вернулся в первоначальное горизонтальное положение с явным намерением отдохнуть, хотя бы временно, от новых подобных экспериментов.

В этот самый момент колокольный набат в голове издал свой последний финальный «БУМММММ» и, медленно затухая, постепенно растворился в безжизненной тишине склепа. А когда звёздочки и зайчики, запущенные ударом в лоб, постепенно умерили свой стремительный бег, напряжённый, чуткий слух Алексея Михайловича стал улавливать вокруг посторонние и наверняка потусторонние звуки. Сначала они появились откуда-то сверху и напоминали еле слышный шорох, сопровождаемый скрипом. Будто некое тело, обёрнутое в старый истлевший от времени саван, вдруг зашевелилось на своём безвременном смертном ложе. От этих звуков остатки волос на голове Пиндюрина встали дыбом, и он ещё крепче сжал веки, надеясь тем самым хоть как-то укрыться от всё более надвигающегося ужаса. «Эх, уж лучше колокол», – только успел подумать он, как звуки стихли сами собой. «Может, померещилось?» – попытался он после некоторой паузы вернуть себе нормальное расположение духа и даже стал прислушиваться к тишине. Потусторонние звуки не заставили себя долго ждать и, опровергая предположение, повторились вновь, только чуть в стороне, справа. «Что же это за хрень такая? Где я?» – подумалось Алексею Михайловичу, а они уже подкрались сзади, прямо к изголовью, затем снова сверху, снова справа и, наконец, постепенно завладели всем пространством вокруг – и сверху, и сбоку, и сзади. Сомнений не оставалось, в могильном склепе, где Пиндюрину посчастливилось проснуться, он был не единственный покойник. Но это ещё полбеды, вся беда в том, что вынужденное тесное соседство с издающими звуки, шевелящимися мертвецами ему нисколько не улыбалось, поскольку своё живое состояние Алексей Михайлович справедливо считал абсолютно очевидным и неоспоримым фактом. Изобретатель живо представил себе, как вокруг собираются омерзительные полуистлевшие призраки, как приближаются медленно, но неотвратимо, как длинные ледяные костяшки пальцев тянутся к нему, издавая ужасающее щёлканье дружка о дружку. Вот они уже смыкаются вокруг шеи и заключают его ещё живого, тёплого, трепещущего, как осиновый лист, в свои смертоносные объятия с единственной целью – забрать бессмертную Пиндюринскую душу, забрать насовсем, выпив до капельки его горячую, дымящуюся кровь. Кто хоть раз самолично присутствовал при подобном действии, легко может понять внутреннее душевное состояние Алексея Михайловича. «Может, закричать? – подумал он. – Щас закричу…». Но, видимо по рассеянности, забыл как это делать – так бывает – и вместо того чтобы открыть рот, открыл глаза.