Женя отвернулся в сторону. Он не мог смотреть на эту женщину, она являлась для него живым доказательством реальности кошмара, о котором Резов предпочёл бы забыть.

– Что смотришь по сторонам? Эскалатор ищешь?

И она рассмеялась так же громко и нахально, как там, в метро, во сне. Только теперь бежать было некуда – эскалатора поблизости действительно не наблюдалось.

Вдруг она встала, резко перестав смеяться, перешла за письменный стол и принялась что-то писать на клочке бумаги.

– Вот твой пропуск, красавчик. Можешь идти. Одежду тебе вернут, – сказала она совершенно серьёзно, но глаза тем не менее продолжали ехидно и, вместе с тем похотливо смеяться.

– Как идти? Куда? – не понял Женя.

– Куда хочешь. Хоть домой, хоть ещё куда. В твоей крови ни алкоголя, ни наркотиков, ни инфекций, ни других приколов не обнаружено, ведёшь ты себя адекватно, даже тихо, так чего тебя здесь держать? Ты не наш, – женщина отложила ручку, встала, обошла стол и остановилась перед Резовым в кокетливой позе, зачем-то расстегнув пару верхних пуговок на совсем уж призрачном халатике. – И помни меня – свою освободительницу. Или, может, хочешь остаться?

– И что, я свободен? – всё ещё сильно сомневаясь, спросил Женя.

– Свободен. ПОКА. Ведь мы ещё свидимся? Краса-авчи-ик, – и она игриво помахала двумя пальчиками.

– Зачем? Я же ничего такого не сделал.

– В том то и дело, что ПОКА ничего ТАКОГО не сделал. Но ведь сделаешь же? Сделаешь, правда?

– Где я? Это вытрезвитель? Но я же трезвый … я совершенно не пью …

– Это стационар лепрозория, красавчик. Психического лепрозория.

– Что? Как это?

– Как это, как это? Дурдом! Понял? И не забывай, кто тебя отсюда вытащил. Безумненький ты мой…

– Дурдом! Полный дурдом!

Мёртвый город обступал человека со всех сторон. Он встречал каждый его шаг грустью и унынием, как встречает тишина заброшенного сельского погоста. Он сопровождал его, неотступно следуя за ним по безлюдным, тёмным проспектам, улицам, переулкам. Он молчал ему вслед, как молчит холодный бездушный мрамор забытого, оставленного всеми надгробия. Бездыханный, он обволакивал его тлетворным затхлым воздухом могилы – недвижным, будто запертым со всех сторон неприступными, непроницаемыми стенами склепа. Если бы ветер, пусть бы даже сквозняк, несущий на своих крыльях хоть какие-то признаки жизни, движения, перемен. Никаких перемен, никакой жизни, всё погребено под спудом минувшего. Ни будущего, ни настоящего, всё только прошлое. Пустые и безжизненные глазницы окон зданий следили за ним, ни о чём не спрашивая, ничего не сообщая, не предвещая ничего хорошего. Да и что можно ожидать от мертвеца? Какого откровения или утешения? Всё только недвижность, мрак и тлен.

Человек знал другой город, помнил его, будто это было вчера.

Было… Неумолимый диктат прошедшего времени. Когда «есть» и уж тем более «будет» напрочь исчезают из лексикона, из языка, из мысли, уступая место бездушному, неопределённому «быть». А ведь было же!

Тогда он ещё жил – молодой, набирающий силы, энергии, величия. Его почитали, ему поклонялись, его боялись, неразрывно связывая с ним будущее. И в этом будущем явно читался рост и успех, значение и влияние, достаток и благоденствие, а как следствие, покровительство и власть. Та, которая от Бога, покоряющая и собирающая, карающая и милующая, борющая и любящая. Отечья. Много крови и слёз нёс он с собою, но и радости, и умиления, и восторга. Много греха накопил он в себе, но сколько же и покаяния явил миру?! Про то один Бог ведает.

Он был равным среди братьев, став первым среди равных. Он принял эстафету от старших и древних, а с нею и благодать, и избранность, и помазание. Он сохранил, охранил, превознёс и восхитИл. Многое восхотел – многое получил и многое понёс, не передавая никому. Не из жадности, впрочем, не из скупого стяжательства, но из благоговения перед святыней, в благодарность за дар. Да и кому передашь-то? Нет же больше никого, способного принять и понести. Впрочем, никто и не вызывался, не оспаривал. Никто не сказал ему: «ОТДАЙ. Я ЛУЧШЕ, Я ДОСТОЙНЕЕ». Но непрестанно твердили: «БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ». Никто не собирался нести вместо него его скипетр, зная всю тяжесть такого несения, всю непреодолимую скорбь, и предвидя неизменный финал его. Финал, явленный некогда миру как путь и как цель, как средство и как смысл, и потому неизбежно предопределённый для носителя. Способному взять и понести, претерпеть и перенести всё, связанное с таким несением, дана великая сила и власть быть, в конце концов, пригвожденным и вознесенным на скипетре власти – вознесенным над суетой и тленностью сего мира. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

И он стал последним, способным не только взять власть, но и понести скорбь. Он замкнулся в себе, обособился, оградил себя от всего остального, нового, нанесённого шальным ветром, принявшего и вознёсшего на знамя иную жизнь, иной идеал, иной образ и подобие. Замкнувшись, пытался сохранить, уберечь себя от иного. Обособившись, противопоставил себя иному. Оградив себя, стал камнем преткновения для иного, возбуждающим неприязнь, зависть, отторжение, ненависть. Это не пугало и особо не тревожило его. Он видел перед собой пример Того, Чей скипетр нёс.

– БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – доносилось ото всюду.

Он не бросил.

– ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – пытались вдолбить ему силой, истязая тело и больно раня душу.

Но он, возрождаясь вновь и вновь, только креп и мужал, ниспровергая силу силой же.

– ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ЛУЧШЕ, – вкрадчиво нашёптывали ему, лицемерно умалчивая о том, что значит ЛУЧШЕ.

И он раскрылся, впуская в себя вредоносные вирусы, прижившиеся на благодатной, девственно чистой почве. И, пусть не сразу, постепенно они завладевали им. Он долго ещё крепился, являя в себе и силу, и мощь, и величие, но однажды слёг, съедаемый расползшимися по всему его могучему телу метастазами.

Он снова закрылся, но было поздно. Он уже был серьёзно болен, неизлечимо болен. Он уже был не он, а другой. В нём рождался и рос монстр, кровожадный и страшный. Былое величие и могущество питали чудовище необоримой силой, а закрытость и обособленность создавали наилучшие, просто тепличные условия для развития. И мир содрогнулся от его звериного рыка, когда он, окрепнув, встал на дыбы и продемонстрировал всем оскал ужасных клыков. Мир присел. Он хотел только лишить его самости, отличности, избранности, сделать его сереньким, невзрачным, «таким как все». А получил проклятие, и гнев, и ужас. Знал бы безумный мир, под кем сук рубит, хоть пересел бы. Но на то он и безумен. Очумевший мир в страхе набросился на него всем миром, объявив злом и порождением зла, быстро забыв о том, кто его породил. Но чем яростнее были атаки, тем крепче они закаляли чудовище. Казалось, конец предрешён, и неотвратим, и близок уж, но монстр рухнул сам, сожрав себя изнутри.