Ксана пошла в кухню, где мама готовила еду на завтра: её опять никто не станет есть, но она должна быть, и должна быть – свежей.

– Только не говори, что ты опять уезжаешь, – взмолилась мама и уронила крышку от жаровни, где тушились баклажаны.

Ксана подняла крышку, та была, естественно, раскалённая – в общем, пришлось им бегать по кухне, искать мазь от ожогов и находить вместо неё сметану. Эти метания их несколько сблизили.

– Ну, если только на четыре дня, это можно пережить, – сказала мама. Снова сгорбилась над кухонным столом.

– Давай помогу.

Мама с неохотой отдала Ксане разделочную доску, и та принялась со всем тщанием распиливать чёрный, как смерть, баклажан на аккуратные брусочки.

– Ты не так делаешь, – рассердилась мама и забрала у неё баклажан вместе с доской и ножиком.

Принялась сама, и Ксана глазам своим не поверила: мать резала баклажан точно такими же брусочками. Она и сейчас, в самолёте, продолжала недоумевать над той историей. Прежде мама никогда на неё не сердилась попусту. Бывало, что не слушала, улетала мыслями куда-то, пока Ксана рассказывала действительно важные вещи, но злиться из-за каких-то ломтиков? Или причина не в них?

Подлетали к Москве. В иллюминаторе показались тесно составленные вместе небоскрёбы Сити, похожие отсюда на пульты дистанционного управления. Через Москву Ксана летела потому, что так дешевле – любое удобство в жизни оплачивается отдельно. В порту побежала вместе с другими транзитниками на другой рейс и пересела из самолёта в самолёт, как из трамвая в трамвай.

Когда-то в школе, думала она, пожилые учителя говорили нам с завистью в голосе: вам жить в XXI веке! Вот он вокруг – XXI век. Цифровая революция, пересадка органов, умные дома и такие же, как прежде, глупые люди. Ксеничке Лёвшиной и не снились чудеса, с которыми ежедневно и равнодушно имеет дело её фальшивая внучка… Вот только они никого не сделают счастливыми, как ни старайся.

Гостиница «Москва» была похожа на корабль, Ксанин номер оказался километрах в двух от лифта, во всяком случае, так решили ноги. Встреча с француженками (они жили здесь же, в «Москве») – в шесть вечера. Селин, Мари-Франс, Беранжер и Жюли будут ждать её в лобби. Ксана не знала их в лицо, но перепутать четырёх француженок с четырьмя, к примеру, немками или англичанками не сможет никто. До рандеву оставалось три с лишним часа.

Мама сказала ей на днях: «Ты уезжаешь не только потому, что нам нужны деньги. Ты просто убегаешь, дочка, убегаешь от всех нас. И я тебя, конечно, не виню. Любой другой человек на твоём месте давно бы построил собственную семью, а ты…»

Ксана шла к далёкому лифту, думая, как хорошо было бы стать на время другим человеком. Селин, Мари-Франс или вон той горничной с бейджем «Оксана». «Аксан» по-французски – акцент, ударение, которое стоит над некоторыми буквами, смущая начинающих учеников. Влада, с улыбкой вспомнила Ксана, ненавидела все эти «тупые значки». Влада вспоминалась хорошо, с благодарностью. Ксана даже подумывала позвонить ей – вдруг они с Даникой сейчас в Питере? – но потом решила не искушать судьбу снова.

Хватит с неё искушений.

Свердловск, октябрь 1987 г.

Старый дневник Ксаны

Кудряшов лежал в больнице вот уже второй месяц, нога срасталась плохо. Аппарат Илизарова, круглую металлическую клетку, Лёше придётся носить чуть ли не полгода. Ходить он будет с костылями, и хромота, скорее всего, сохранится на всю жизнь. Ксана сочувствовала Кудряшову, навещала его в больнице, но всё равно считала идиотом: зачем было прыгать в окно? Кому и что он хотел доказать?

Лучше бы вёл дневник, как сама Ксана. Напишешь пару страниц о своих горестях, и становится легче. Правда, в последнее время Ксана писала в дневнике не так, как раньше. Слова Рината, что ей «надо писать книги», по-настоящему разволновали, и теперь она пробовала вести записи отстранённо. О себе говорила в третьем лице – не «я», а «Ксана». Не автор, а персонаж. Было интересно спрятаться за третье лицо, как за колонну в Доме культуры каких-нибудь работников, и наблюдать происходящее со стороны. Возможно, так и пишутся настоящие книги?

Из-за этой условной «колонны» многое виделось иначе. Например, папа и его вторая семья. Чем больше Ксана думала, что рано или поздно отец уйдёт от них и будет жить в доме на Волгоградской, тем чаще ей хотелось не задержать, а ускорить разрыв родителей. Она всем своим существом чувствовала, как мучается папа: давно сделав выбор, не мог решиться довести всё до конца. Ждал, пока дети вырастут, встанут на ноги… Но ведь дети никогда по-настоящему не вырастают, размышляла Ксана, просто у них появляются свои дети, которым тоже нужна помощь, – и это будет длиться бесконечно. Должно произойти что-то такое, чего папа не сможет вытерпеть – и уйдёт. Но что это будет? И будет ли вообще?

Как удобно наблюдать за человеком, когда он тебя не видит и не узнаёт! Вот Княжна. Ира Тараканова, подруга детства. Маленькая, ещё больше похудевшая. На щеке – бледный оспенный шрам, заметный только на свету. Волосы она коротко постригла, и это ей не идёт – солдаты-срочники не прислали бы даже записки такой Таракановой. Браслеты, серьги, цепочки, ободки, золотые, серебряные и пластмассовые кольца – всё разом исчезло. Голая шея, уши с беззащитными проколотыми дырочками, дрожащие пальцы держат сигарету. Княжна в шерстяных клетчатых брюках и тёплой куртке сидит рядом с Ксаной на веранде ближнего детского садика и молчит так тяжело, как будто все слова разом стали неподъёмным камнем. Ксана тоже молчит. Какая уж тут «колонна» третьего лица… Не отстранишься и не спрячешься.

…Я молчу, глядя себе под ноги: на полу веранды поганые звёзды плевков, окурки и «розочка» из пивной бутылки.

– На меня все смотрят как на больную, – первые слова Княжны этим вечером и многими вечерами прежде. – Как на заразную. Светка, главное, уехала, а мне одной теперь со всем разбираться?! – Глаза у Княжны сухие, злые.

– Дочь за отца не отвечает, – говорю я.

– Брехня. Отвечает по полной программе. Хочешь, покажу, какие мне письма теперь присылают? Что на дверях пишут?

– А где ты была всё это время?

– В Каменске, у подруги. Бухали всю дорогу.

Она смотрит на меня с вызовом. Ждёт осуждения, чтобы поругаться. Но я молча разглядываю плевки, окурки и бутылочную «розочку».

– Димка письмо прислал, – говорит Ира, внезапно смягчившись. – Типа, у нас с ним всё будет по-старому.

Меня это известие совершенно не радует, но вслух я произношу другое:

– Вот видишь! Всё не так плохо.

– Всё не так плохо, – передразнивает меня Тараканова. – Ты-то что об этом знаешь, маменькина дочка?

Я впервые в жизни понимаю, что Княжна меня терпеть не может и что я была всего лишь ключом, которым открывается дверь в наш дом. Но ещё я понимаю другое: нельзя сейчас ругаться с Ирой, нельзя говорить ей то, что я думаю. Она такая жалкая и беспомощная с этой своей тонкой шеей… Поэтому я вздыхаю и достаю из пачки новую сигарету. А потом прихожу домой и снова пытаюсь отстраниться от реальности, став третьим лицом.