— В карете, господин директор.

— Мольер, вы скоро? — окликает снизу капризный женский голос.

— Бегу!

Провансаль небрежно обмахивает хозяйский плащ метелкой из перьев.

— Желаю удачи, господин директор.

Мольер суеверно сплевывает. Пожелание весьма кстати, если учесть, что господин директор решился наконец показать его величеству три акта своей новой комедии.

— Это он о «Тартюфе»! — шепотом поясняет Фило. — Асмодей, а мы? Неужто мы не побываем на премьере «Тартюфа»?

— Где надо, там и побываем, — яростно шипит черт.

— Мольер! — понукают снизу. — Да скоро вы?

— Иду, иду!

Виноватая дробь каблуков. Хлопанье дверей. Стук отъезжающего экипажа.

— Уехали! — облегченно вздыхает Асмодей. — Теперь Провансаль отправится досматривать прерванный сон, а мы… В кабинет! Живо!

Старое бюро с поднятой крышкой. Глубокое, слегка просиженное кресло у камина. Большой, кое-где потертый ковер… Мате оглядывает их с невольной робостью. Так вот как живут классики!

Асмодей отвечает ему жестом циркача, удачно отработавшего номер. Вуаля́! Он ведь предупреждал — обстановка может сказать многое. Сразу видно: хозяин кабинета не из тех, кто служит вещам. Он предпочитает вещи, которые служат ему.

— Это что! — говорит Фило, пожирая глазами книжные полки. — Есть здесь экспонаты покрасноречивее. Смотрите: Плута́рх, Ови́дий, Гораций… Цезарь, Геродо́т… Господи, кого тут только нет! Можно не сомневаться: мэтр Мольер — отличный знаток древних авторов.

Мате вертит в руках какой-то свиток. Что за документ?

— Диплом об окончании Клермонского колле́жа, мсье. А вот и второй — на звание лиценциата прав.

— Мольер — юрист?

— Как видите, мсье. Хотя и не то что бы по призванию.

— Посмотрите, — возбужденно кричит Фило, потрясая изящно переплетенным томиком, — сочинение Сирано́ де Бержера́ка!

— «Иной свет, или Государства и империи Луны», — сейчас же определяет Мате.

Фило поражен. Так Мате тоже знаком с этой книгой? Тот уязвленно пожимает плечами. Ему ли не знать один из первых фантастических романов, да еще такой удивительный! Ведь там предугаданы чуть ли не все величайшие изобретения двадцатого века: электрическая лампочка, радио, телевидение, звукозапись. Даже многоступенчатая межпланетная ракета…

Фило виновато разводит руками. К сожалению, ничего этого он не заметил. Может быть, потому, что читал Бержерака задолго до телевидения и межпланетных полетов.

— А может, и потому, что в вашем воображении живет другой Сирано, — предполагает Мате. — Повеса, остряк, дуэлянт. Герой известной комедии Роста́на. Образ эффектный, но, не в обиду будь сказано, чуть поверхностный. А между тем…

— Между тем, — перебивает Асмодей, — мсье Сирано де Бержера́к несомненно принадлежит к оригинальнейшим умам семнадцатого столетия. В юности он и хозяин этого кабинета вместе слушали лекции мэтра Пьера Гассе́нди.

— Гассенди… Историк, филолог? — вспоминает Фило.

— Не только, мсье. Математик, физик, астроном. Единомышленник Коперника, Галилея, Джордано Бруно. Сторонник атомистической теории строения вещества. Кстати сказать, философский антипод Декарта. Да-да, мсье, Гассенди и Декарт олицетворяют два наиболее значительных и конфликтующих направления французской философии семнадцатого века.

Фило озадаченно моргает. Материалист Гассенди — философский антипод Декарта… Стало быть, Декарт — идеалист?! Он, создатель аналитической геометрии! Невероятно…

— Как бы вам разъяснить, — затрудняется бес. — Видите ли, и Гассенди и Декарт — оба они страстно боролись против обветшалого, схоластического представления о мире. При этом каждый из них предлагал человечеству свою модель сущего и свой способ познания. Гассенди в своей философии прежде всего физик. Он полагает, что мир материален, состоит из мельчайших физических частиц и познается человеком через чувственный опыт — то бишь слух, зрение, обоняние и так далее. Тут он прямой предшественник материалистов восемнадцатого века. Декарт же рассуждает скорее как математик, оперирующий не столько подлинными, сколько воображаемыми объектами.

— Что ж тут дурного? — заступается Мате. — Отвлеченное, абстрактное мышление ученому необходимо.

— Бесспорно, мсье, но лишь как удобный метод исследования. Декарт же впрямую подменил реальный мир отвлеченной математической схемой.

— Позвольте, любезный, — неприятным голосом перебивает Мате, — вас послушать — Декарт только и знал что математику. А между тем он и физиолог, и физик. Откуда же этот перевес математики там, где, казалось бы, решает физический эксперимент?

— Думаю, это оттого, что мсье Декарт переоценил значение разума. Ко́гито э́рго сум… Мыслю — следовательно, существую. Вот его главная философская формула. Разум — высший судья, главный орган познания. А чувства, по его мнению, дают представление о вещах самое смутное. Нередко обманчивое.

— Ну, это как сказать! — протестует Фило. — Дегустатор точно определяет «биографию» и качество вина, пользуясь исключительно чувствами: обонянием, вкусом, зрением.

— Весьма удачный довод, мсье. Хотя можно бы привести и обратные. Вот хоть неверное представление об устройстве Вселенной. Разве причина его — не обман зрения? Нам кажется, что Солнце движется вокруг неподвижной Земли. Но ведь на самом деле Земля движется вокруг Солнца.

Брови у Фило ползут вверх. А ведь правда! Выходит, не всякому чувству верь… Но в чем же тогда ошибка Декарта?

— Я же сказал, мсье, — отвечает Асмодей. — В излишней категоричности. Лучше бы он держался золотой середины. Мсье Паскаль, например, полагал, что разум и чувства играют в познании одинаково важную роль. Декарт же, противопоставив слепой вере схоластов вездесущее сомнение и переосмысление с точки зрения разума, по сути дела, заменил одну крайность другой. И это-то и привело его к ошибке. Сделав разум самостоятельным, отделив его от человека, он решил, что существует не один, а два вполне реальных мира. Один мир — материальный, обладающий размером, формой, движением. Другой — духовный: беспредельное царство разума, где живут врожденные, так сказать, заложенные в человека богом идеи. И оба эти мира, вполне независимые друг от друга, находятся в то же время в идеальном согласии. Ибо такими, по мысли Декарту создал их всевышний. Впрочем, все это длиннее и сложнее. А философия, знаете ли, не мой конек…

— Ничего, — утешает Фило. — О Декарте на первый раз вполне достаточно. Вот про Гассенди можно бы и побольше.

— Увольте, мсье! — отнекивается бес. — Почитайте лучше Сирано де Бержерака. Он такой пылкий популяризатор взглядов Гассенди.

— Да и Мольер, как видно, не сторонник философии Декарта, — говорит Мате, листая какую-то книгу. — Недаром сочинения Гассенди лежат у него на самом видном месте.

Тут на глаза ему попадается рукопись, которая оказывается физическим трактатом. На титульном листе его красуется пышная дарственная надпись, из коей следует, что