Двадцатичетырехлетний Эллиотт оплакивал смерть Бэзила Фишера, когда с ним познакомился и задурил ему голову Филби, человек, которому он будет доверять, перед которым будет преклоняться и которого будет поддерживать всю свою зрелую жизнь. Их судьбы развивались в тандеме: частная средняя школа, Кембридж, МИ-6, пересекаясь профессионально, культурно и географически. И на всем протяжении, от Сен-Олбанса до Стамбула, Филби для Эллиотта всегда был примером: его искусство разведчика, житейская ирония и даже зонт с ручкой из черного дерева. Они редко обсуждали свои страхи или надежды, их чисто английская дружба держалась на крикете, алкоголе, шутках, а также общих взглядах на мир и привилегированное положение в нем. Они сблизились, как только могли сблизиться в середине двадцатого века два английских гетеросексуала из высшего общества. Эллиотт, по-военному преданный, готов был не раздумывая прикрыть товарища на поле боя и ценил эту дружбу, прошедшую боевую закалку, превыше всего. Сейчас он впервые задумался о заплаченной цене, о том, скольких людей, ни о чем не подозревая, приговорили к смерти Джеймс Энглтон и лично он. У некоторых жертв были имена: немецкие антикоммунисты, известные среди католиков как Фермерены; Волковы в Стамбуле; молодые грузины, убитые при переходе турецкой границы; возможно, Филби имел отношение даже к странной смерти Бастера Крэбба. Многие жертвы остались и вовсе безымянными: агенты, внедренные по ту сторону «железного занавеса» и оттуда не вернувшиеся домой; албанские «эльфы», отправленные на тот свет сотнями вместе с их семьями; никому не известное число агентов, сданных на Ближнем Востоке. Эллиотт никогда не узнает точную цифру мартиролога, разве вспомнишь все твои разговоры с близким другом, всю конфиденциальную информацию, которой ты с ним за эти тридцать лет поделился? Уикенды за крикетом, вечера в клубе, прогулки по ночному Бейруту — сплошная шарада, видимость товарищества, служившего прикрытием для сбора информации в пользу советских хозяев. Эллиотт делился с Филби чуть не всеми секретами, а тот держал свой главный секрет при себе.

О том, какие эмоции испытал Эллиотт, узнав о предательстве Филби, можно только догадываться, поскольку он предпочитал это не обсуждать. Его рот оставался на замке. Он принадлежал к поколению англичан, считавших, что чувства — проявление слабости, поэтому их надо подавлять, игнорировать или высмеивать. Другой бы человек на его месте согнулся от боли, но Эллиотт был крепкий орешек и тоже в каком-то смысле лицемер, ведь британское воспитание и образование выводят особую породу людей, для которых обман является способом защиты. Как однажды написал Джон Ле Карре про англичанина, получившего частное образование, «нет большего лицемера на свете… Никто не очарует вас с таким красноречием, не замаскирует свои чувства так умело, не заметет следы столь искусно; он в жизни не признает, что вел себя как последний дурак… Вы стоите вместе в очереди на автобус, и у него, вашего лучшего друга, двенадцатибалльный нервный срыв, а вы об этом даже не догадываетесь». Эллиотт пережил суровые нравы частной начальной школы, прохладное отношение отца и смерть лучшего друга, делая вид, что все отлично. И точно так же он пережил удар в спину, который ему нанес Филби. Но после того как он окончательно убедился в вероломном предательстве Филби и смирился с ним, близко знавшие его люди разглядели под маской привычной размягченности, за дежурными шутками и внешней беззаботностью нечто совершенно новое: Эллиотт внутренне сломался, испытывая унижение, ярость и неизбывную печаль. До конца дней он задавал себе вопрос, как такой близкий и во многом похожий человек оказался фальшивкой. Когда-то он был готов умереть за Филби; сейчас, по свидетельству сына, он бы «с радостью его убил». Филби сделал из него первостатейного дурака, а их многолетнюю дружбу превратил в пародию. Он растоптал все законы «клуба» и профессионального братства, нанес непоправимый урон разведслужбе и родной стране. Но почему? Эллиотт хотел последний раз посмотреть Филби в глаза. Попытаться понять.

Эллиотт попросил разрешения встретиться с Филби лицом к лицу. Они знали друг друга сто лет, и если кто и мог вытянуть признание из этого человека, то, уж конечно, он, Эллиотт. Дику Уайту идея понравилась. Праведный гнев Эллиотта может придать дополнительный моральный вес, и «шансов уговорить Филби во всем сознаться больше у разгневанного сторонника, чем у хладнокровного офицера МИ-5, выходца из низших слоев населения». Расчет Уайта был такой: поскольку в пятьдесят первом Эллиотт «безоговорочно поддерживал Филби, его сегодняшнее возмущение заронит [Киму] мысль, что у нас против него есть еще доказательства в запасе». В прошлом солидарность Эллиотта с закадычным другом бесила Уайта, однако он продолжал считать его «толковым, умным и решительным офицером, который в интересах британской короны ни перед чем не остановится». Так и порешили: Эллиотт полетит в Бейрут и прижмет к стене своего дружка. Коллегам в ЦРУ ничего не сообщили о том, что собраны доказательства вины Филби и что принято решение послать к нему Эллиотта. Они обо всем узнают, когда дело будет закончено. Если бы Джеймс Энглтон прослышал о затеянной операции, он бы наверняка захотел как-то в ней участвовать. Лучше уж пока держать его в неведении. Кое-кто сомневался, что Эллиотт сумеет взять себя в руки, оказавшись один на один с другом, который его так ловко водил за нос, но «Эллиотт поклялся не выходить за рамки, хоть его и распирала холодная ярость».

Питер Райт описал реакцию в МИ-5 на новость, что МИ-6 посылают против Филби не упертого Артура Мартина, а своего парня:

Те немногие из нас, кто знал об этом решении, были в шоке. И дело даже не в особом патриотизме, хотя, по вполне понятным причинам, он сыграл свою роль. Мы в МИ-5 с самого начала не сомневались в вине Филби, и вот наконец появились необходимые свидетельства, чтобы загнать его в угол. Друзья Филби в МИ-6, и первый из них Эллиотт, последовательно отстаивали его невиновность. И теперь, когда все стало очевидным, они хотят спрятать концы в воду. Выбор Эллиотта попахивает дурно.

Чтобы усилить позиции Эллиотта, Дик Уайт сообщил ему, что новые доказательства представил перебежчик Анатолий Голицын, хотя, что конкретно он там раскрыл, по сей день остается темой для спекуляций и некоторой загадкой. Голицын не идентифицировал Филби как «агента Стэнли», но Уайт создал у Эллиотта именно такое впечатление. Было ли это ловким ходом со стороны Уайта — внушить Эллиотту мысль, что доказательства, выдвинутые против Филби, сильнее, чем они были на самом деле? Или это Эллиотт интерпретировал как нечто доказанное то, на что только намекалось? Как бы там ни было, в Бейрут он отправлялся в полной уверенности, что Филби пойман с поличным: «Мы заглянули в закрома КГБ и получили подтверждение». Все инструкции были устными, и в чем их суть, знали только двое: Дик Уайт и сам Николас Эллиотт.

В Бейруте Элеанор Филби в отчаянии наблюдала за тем, как ее некогда обворожительный супруг распадается на глазах от пьянства и депрессии. Филби «пил в вертикальном и в горизонтальном положении» и все чаще пил в одиночестве. «Кажется, наша квартира была единственным местом, где он чувствовал себя в безопасности». Всякий раз, когда он решался выбраться на какое-то светское мероприятие, все кончалось полной отключкой. Однажды, к ее великому стыду, его вынесли на руках с вечеринки в посольстве. «Ему достаточно было понюхать спиртное, чтобы потерять голову. Он не выходил из депрессии», — писала Элеанор, «пытавшаяся понять причину его внутреннего напряжения и отстраненности». «Что происходит? — спрашивала она снова и снова. — Почему ты мне не говоришь?» — «Нет, ничего, ничего», — отвечал он.