Соответственно не стыковались представления по срокам войны. Можно подождать и «год, чтобы не рисковать сломать себе зубы об укрепленный германский фронт по ту сторону Ла-Манша»[421], признавался «бывший военно-морской деятель», как не без нежности величал сам себя Черчилль. Даже одного-другого зуба было жаль.

Летом 1941 года ни экономически, ни морально Германия не была готова ни к какой другой войне, кроме молниеносной. При гипертрофированной самоуверенности и залихватской недооценке противника излишними казались оперативные и стратегические резервы. В июле 1940 года Гитлер отдал приказ о прекращении всех экспериментальных работ, результаты которых не могут быть практически использованы в военных целях в пределах ближайших восьми месяцев. Промышленность рейха лишь частично перевели на военные рельсы, а вскоре после начала «русского похода» прорабатывался вопрос об изменении производственных программ под углом зрения нужд уже следующей войны – войны против США (упор на судостроение, создание дальней бомбардировочной авиации и пр.)[422].

Зарвавшегося, ослепленного прежними триумфами врага надо было остановить во что бы то ни стало. Сорвать блицкриг, заставить вермахт залезть в окопы и познать все тяготы сражений, где на первом месте не военное ремесло, не доведенная до автоматизма дисциплина, не даже «искусство вождения войск», а моральные, духовные, человеческие факторы. Вынудить военную машину германского империализма буксовать, смешать расписание ее движения, поставив в условия более властные, чем воля фюрера, – значило тогда нанести поражение рейху именно в том варианте войны, который до агрессии против СССР неизменно приносил нацистам триумфы и с которым полностью и целиком связывались все гитлеровские расчеты на конечный успех.

Как могло получиться, что от внимания военно-политических руководителей Англии и США ускользнули, хотя навряд ли так было, признаки схода немецкой военной машины с наезженной в прежних походах колеи? В августе 1941 года Гальдер записал в своем дневнике: «То, что мы сейчас предпринимаем, является последней и в то же время сомнительной попыткой предотвратить переход к позиционной войне. Колосс Россия был недооценен нами». Гитлер заскулил: «Мы открыли дверь, не ведая, что за ней находится». Наши союзники должны были это зарегистрировать уже потому, что их собственные прогнозы течения германо-советской войны опрокидывались жизнью. Возрадоваться бы и помочь нацистам не споткнуться, а упасть.

К сожалению, приходится признать, что в разгар немецкого наступления на Москву англичане активнее готовились к диверсиям против советских военных и промышленных объектов, чтобы они не достались немцам, вместо того чтобы деятельно мешать их захвату войсками рейха[423]. Советская разведка докладывала Сталину детальную информацию о том, что скрывается за упорным нежеланием Лондона включиться в борьбу с Германией на театре, где решалась судьба войны, хотя бы в форме переключения на СССР, как рекомендовал Ллойд Джордж, премьер Великобритании в 1916–1922 годах, «американских поставок англичанам и переброски на восточный фронт возможно большего числа своих истребителей»[424].

Лорд Бивербрук, министр снабжения в правительстве Черчилля, констатировал в своем меморандуме «Помощь России» от 19 октября 1941 года: «С момента начала немецкой кампании против России наши военные руководители со всей последовательностью показали свое нерасположение к проведению каких-либо наступательных операций…

Наша стратегия до сих пор базируется на принципе затяжной войны и совершенно слепа к требованиям и возможностям момента. До сих пор не было сделано ни одной попытки принять во внимание новый фактор, внесенный русским сопротивлением»[425].

С нападением Германии на СССР мировая стратегическая ситуация радикально изменилась – для советских людей, для народов, оказавшихся под фашистской пятой. Во многом стали иными смысл и характер самой войны. Но с позиций США и Англии перемена обстановки состояла прежде всего в том, что они избавились от кошмара нацистского нашествия как чего-то фатального. Конечно, западные державы тоже добивались обезвреживания стратегии Гитлера. Обезвреживания таким способом, который отвечал долговременным целям демократий и подогнанным под них военным концепциям. Германия должна была быть поставлена на место. Правда, в 1941 году не совсем ясно какое.

Черчилль теоретически не исключал, что война с Германией может закончиться в 1942 году. Потом он отнес капитуляцию Гитлера на 1943 год. Известна оценка Г. Гопкинса начала 1942 года: «Вполне возможно, что русские разгромят немцев в следующем году»[426]. Если ближайший советник президента убеждал в том не одного генерала Маршалла, он оказал СССР медвежью услугу, ибо перспектива перевода без антракта фиаско блицкрига в молниеносное поражение Третьего рейха прельщала далеко не всех.

Исторический парадокс? Да. Соединенные Штаты сами были не готовы побеждать противника в бою. На уровень, позволявший влиять на ход войны и еще эффективнее – на послевоенное развитие, Вашингтон рассчитывал выйти к лету 1943 года. Блиц-победа, достигнутая другими, таила в себе всяческие неудобства. В 1942–1943 годах она урезала шанс вдосталь попользоваться тем, что, как изящно замечено в записке объединенного комитета стратегического планирования (21 декабря 1941 года), «только Британская империя и Соединенные Штаты располагают войсками, достаточно свободными от давления со стороны противника или угрозы такого давления, что позволяет маневрировать ими»[427].

В войне труднее всего делать выбор не из нескольких вариантов, а решаться на что-то, когда выбора, в сущности, нет, когда неумолимый ход событий предписывает образ действий. Главный стратегический замысел США в 1941 году – выжидать, не ввязываясь в серьезные военные операции в Европе. Генерал Маршалл и адмирал Старк в меморандуме президенту от 27 ноября 1941 года, за десять дней до Пёрл-Харбора, подчеркивали: «Нам надо стараться избегать поспешности с началом военных действий до тех пор, пока это совместимо с национальной политикой». Национальная политика США официально ориентировалась на то, чтобы, оставаясь «нейтральными» и предоставляя материальную помощь в первую очередь англичанам, извлекать максимум пользы[428].

Разведка и ряд штабных офицеров внушали летом 1941 года руководителям США и Англии, что при наличии воли к борьбе с агрессором ничто не заменит открытие второго сухопутного фронта в Европе, что здесь такой фронт технически легче организовать и проще снабжать, чем на любом другом ТВД, и что это «единственный возможный способ приблизить победу демократий»[429]. Что не разглядели штабисты, то подметили политики. «Легче» и «проще» не было для них решающим.