Рузвельт интуитивно чувствовал фальшь, поверхностность, тенденциозность суждений Стимсона и генералитета, донесений послов и военных атташе, но твердой почвы, чтобы занять позицию, тоже не нащупывал. Он прислушивался к мнениям и рекомендациям, раздававшимся со всех сторон, но не слышал почти никого.

Как отмечалось, еще в канун германского вторжения в СССР глава администрации поощрял Черчилля солидаризоваться с борьбой советского народа, подчеркнуть совпадение интересов и целей в войне против нацизма, поставить Советский Союз в ряд союзных держав. Его слова можно было принять за обещание примкнуть к такому заявлению, превратить его в двухстороннее англо-американское.

Британский премьер на свой манер внял данному совету, а президент выпустил 22 июня С. Уэллеса квалифицировать нападение Германии на СССР как «вероломное» и поручил исполняющему обязанности госсекретаря заявить, что главный вопрос для США – срыв гитлеровского «плана всеобщего завоевания», что «любая борьба против гитлеризма» – на пользу обороне и безопасности Соединенных Штатов, что «в настоящее время гитлеровские армии являются главной опасностью для Американского континента»[394]. Сам Рузвельт впервые подал голос на пресс-конференции 24 июня, выразив готовность оказать Советскому Союзу «всю возможную помощь», то есть не преступил рамок своего заявления от 27 мая. На вопрос о распространении на эту помощь условий ленд-лиза он отвечать не стал.

Ввиду расплывчатости американских формулировок К. Уманскому 26 июня даются указания немедленно посетить Ф. Рузвельта, К. Хэлла (или, в его отсутствие, С. Уэллеса) и, «сообщив о вероломном нападении Германии на СССР, запросить, каково отношение американского правительства к этой войне и к СССР». Речь шла о сверке не часов, но принципов. Полпреду предписывалось: «Вопросов о помощи сейчас не следует ставить»[395].

Очень точное и важное уточнение – отношение «к этой войне и к СССР». Имелись веские причины заподозрить своеобычные демократии в сугубо утилитарном и конъюнктурном взгляде на Советское государство при абсолютно неприемлемых для него долговременных замыслах.

Собственно, тон задал У. Черчилль. Его известное выступление по радио вечером 22 июня 1941 года приводится, как правило, в отрывках и выдается за пример адаптации мышления к изменившимся обстоятельствам. Сложилась даже традиция противопоставлять «ясное заявление» премьера обтекаемым формулам Вашингтона. Оттенки, конечно, имелись, и немалые. Однако думается, советское руководство больше волновали тогда созвучия в нижнем регистре или в подтексте заявлений Вашингтона и Лондона.

Что сказал У. Черчилль в действительности?

В его «личном отношении к коммунизму» ничто не переменилось и после германской агрессии против Советской России. Премьер меняет свой подход к народу и стране, когда он зрит «русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен… свои дома, где их матери и жены молятся…», когда он наблюдает, как «на десятки тысяч русских деревень» надвигается «гнусная нацистская военная машина», «свирепая гуннская солдатня», когда видит «кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий».

«У нас лишь одна-единственная неизменная цель, – продолжал Черчилль. – Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут вместе с Гитлером, – наши враги… Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы…

Это не классовая война, а война, в которую втянуты вся Британская империя и Содружество наций, без различия расы, вероисповедания или партий.

Его (Гитлера) вторжение в Россию – лишь прелюдия к попытке вторжения на Британские острова. Он, несомненно, надеется, что все это можно будет осуществить до наступления зимы и что он сможет сокрушить Великобританию прежде, чем вмешаются флот и авиация Соединенных Штатов. Он надеется, что сможет снова повторить в большем масштабе, чем прежде, процесс уничтожения своих врагов поодиночке, благодаря которому долго преуспевал и процветал, и что затем освободит сцену для последнего акта, без которого были бы напрасны все его завоевания, а именно: для покорения своей воле и подчинения своей системе Западного полушария.

Поэтому опасность, угрожающая России, – это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара. Усвоим же уроки, уже преподанные нам столь горьким опытом. Удвоим свои усилия и будем бороться сообща, сколько хватит сил и жизни»[396].

Советское государство не помянуто под своим официальным названием. Только раз его назовут Советской Россией. Ни слова о правительстве СССР. Протягивается рука к России, к русскому народу, к «каждому русскому», оказавшемуся в беде не без вины своего же руководства.

Дело не в семантике, не в пренебрежении к дипломатическому этикету, не в желании премьера потрафить британской чопорной публике, безумевшей при одном упоминании социализма. Черчилль изложил свое толкование смысла и форм сотрудничества с нами, его идейных основ, возможностей и пределов. Пока Россия и ее солдаты будут спасать Британию, содействовать достижению поставленных Лондоном задач, они могут рассчитывать на помощь, «поскольку это позволят время, географические условия и наши (английские) растущие ресурсы»[397].

У. Черчилль выдаст попозже образчик человеческой испорченности и политической неблагодарности, когда напишет в своих воспоминаниях: «Отнюдь не желая хотя бы в малейшей степени оспаривать вывод, который подтвердит история, а именно: что сопротивление русских сломало хребет германских армий и роковым образом подорвало жизненную энергию германской нации, – справедливо указать на то, что более года после вступления России в войну она нам казалась обузой, а не подспорьем». Или там же: «Мы приветствовали вступление России в войну, но немедленной пользы оно нам не принесло»[398].