аристократическое воспитание! Впрочем, я и сама не сразу схожусь с людьми, даже с теми, к кому искренне тянусь: нужно время, чтобы преодолеть стеснение. Ничего, девочка привыкнет, освоится… А вот не рано ли я заговорила о главном?

Вновь беру её под локоть и ободряюще улыбаюсь.

— Пойдём. Мне самой всегда легче воспринимать новое на ходу. Сейчас я тебе всё расскажу, и ничему не удивляйся.

По словам леди Ким, девочка не поверила даже тому, что у неё есть магия. Каким же потрясением для не должно стать известие о природе ребёнка, не говоря уж о собственной! Но… если любишь дитя — примешь его любым, каким бы оно ни было, верно? Тогда и себя, как драконицу, будет легче принять. Странная, должно быть, у меня логика, с ног на голову повёрнутая, но именно сейчас мои рассуждения кажутся до невероятности правильными. Вот если бы ещё как-то доказать ей, как-то убедить…

Возможно, мне удастся передать ей картинку о том, какой я её недавно увидела?

Мыслю-то я быстро, а вот в естественный тоннель, образованный сплетёнными ветвями деревьев, мы входим медленно, не торопясь. И что-то мне это место напоминает, причём до боли знакомое. С одной разницей: тогда дело происходило летом или ранней осенью, в туманной дымке, окутывающей зелёные кроны, чуть тронутые желтизной… Тогда я тоже была не одна: рядом шла девушка, с которой мы были тесно связаны, причём буквально: моим поясом. Чтобы не потеряться в Межмирье…

Из задумчивости меня выводит робкое касание по плечу и голос:

— Ива, вы что-то хотели мне рассказать? Не пугайте меня! Что с моим сыном? Он ведь не может оказаться чудовищем?

Оказывается, мы давно уже стоим под сводами заснеженной аллеи. Глория деликатно, но настойчиво трясёт меня за плечо.

— Ни в коем случае, — отвечаю, очнувшись. — Никакого чудовища, это будет очаровательный малыш с крылышками в ауре. Подожди немного, мне кажется, я смогу сделать так, чтобы ты его увидела. Только надо для этого кое-что сделать. Приблизить условия к тем, как тогда, когда я увидела собственных малышей.

Её глаза округляются в изумлении.

— Увидеть? Это возможно?

И такая вера во взгляде, что просто немыслимо сказать «нет» или просто «я попробую». Только «Да!»

Пояска на мне сейчас нет, зато есть шарф. Как уж его длины хватает, чтобы обернуться и вокруг моей талии, и вокруг талии Глории — загадка; подозреваю, не обошлось без помощи незримых наблюдателей, чьё присутствие я нет-нет, да ощущаю. Стараюсь не отвлекаться, лишь воспринимаю удачу как должное. Теперь… нам нужен хотя бы туман. Сменить время года я не могу, а вот вызвать туман… А что? Если вспомнить, как я начудила с псевдо-иллюзиями в бабушкином кабинете…

Впрочем, почему это не получится сменить зиму на лето? Не во всём же мире, а на небольшом участке аллеи, отсечённом двумя поворотами? Получится, ещё как! Потому что прямо сейчас я могу всё.

Нужен только какой-то толчок, чтобы подстегнуть волшебство, как тогда, с бусинами. Хотя бы стихи. Ритм, помноженный на строки, создаёт как раз тот самый нужный настрой.

Но тут меня перемыкает. То ли от подспудного волнения, то ли от провалов в сообразительности, свойственной иногда беременным, я не могу сложить ни строчки. Вот не могу, и всё! Пустота в голове.

«Спокойно, Ива, спокойно. Ты не единственная, кто умеет складывать слова. Нет своих — найди чужие. Работай».

Сама ли я себя утешаю, либо это вновь мысленный призыв моего некроманта — не пойму, просто хватаюсь за идею. Чужие так чужие. Что Бог на душу сейчас положит — то и сгодится.

И я начинаю шептать:

Морозный лес.

В парадном одеянье

деревья-мумии, деревья-изваянья…

С трудом подавив пробившуюся дрожь, заставляю себя повысить голос.

Я восхищаюсь этой красотой,

глаз не свожу,

а сердцем не приемлю.

…Словно в возмущении, вздрагивают ветви, обрушивая на нас целые пласты снега. Но я даже головы не пригибаю. Он не коснётся нас. Закружится, направленный сторонним заботливым заклинанием, и осядет тихонько.

А потом сквозь него глянет на белый свет первая проталина.

Я продолжаю.

Люблю землею пахнущую землю

и под ногой листвы упругий слой.

Люблю кипенье,

вздохи,

шелест,

шорох,

величественный гул над головой,

Дыхание сбивается. Но память, встряхнувшись, подгоняет: «Дальше!»

…брусничники на рыжих косогорах,

кочкарники с каемчатой травой…

Труд муравьев, и птичьи новоселья,

и любопытных белок беготню…

Внезапной грусти,

шумного веселья

чередованье по сто раз на дню.

Снега давно нет. Бушуют, поднимаются травы, трещат и раскрываются почки, выгоняя листья. Майский жук, с разгону таранив меня в лоб, шмякается на парящую землю.

Люблю я все, что плещется,

струится,

рождается, меняется, растет,

и старится, и смерти не боится…

Не выношу безжизненных красот!

Когда январским лесом прохожу я

и он молчит, в стоцветных блестках сплошь,

одно я повторяю, торжествуя:

«А все-таки ты скоро оживешь!»[1]

И замолкаю.

Ожил.

Прикрыв глаза, окунаюсь на несколько мгновений в кипеж запахов, звуков, щебета, в тёплый, прогретый июльским полднем воздух…

А теперь — немного всё это приглушить. И представить, как наползает на аллею, затягивая со всех сторон нестрашной, но плотной пеленой, туман Межмирья… Только при этом ещё и крепко сжать ладонь Глории. Чтобы девочка не боялась. А она молодец, стойко держится! И, кажется, очарована происходящим. Ведь рядом всесильная донна Ива, а с ней ничего не страшно.

Дождаться, когда щеки коснётся пухлый влажный комок…

Оглядеться.

Мы одни. Надолго ли? Ничего. Как пришли, так и выберемся.

— Где мы? — шёпотом спрашивает девушка.

— В пространстве между мирами и временем.

— Зачем?

— Чтобы ты увидела своего сына. И приняла его таким, как есть, самым лучшим.

Она неуверенно улыбается и идёт за мной без малейших колебаний. Не подозревая, что только что с моей помощью сама заложила в здешнее разумное поле программку-запрос. Теперь ей покажут именно то, что она хочет увидеть. Ну, и я хочу, естественно; надо же как-то подстраховаться. А уверенность, что всё так и будет в реальности, как виделось сейчас, поможет вытянуть одну из множества вероятностей в наш мир.

Вместо ожидаемой поляны мы выходим на бескрайний луг. Вдалеке синеют горы — во весь горизонт! Неподалёку журчит широкий ручей или небольшая речушка, раскинут шатёр, над огромным ковром, застеленном скатертью, хлопочет черноволосая красавица, расставляя посуду, вынимая из корзин пироги, паштеты и прочие вкусности. Ей помогает другая девушка, которую по контрасту с первой так и хочется назвать Беляночкой. В ней я с изумлением узнаю Гелю.[2]

Та Глория, что со мной рядом, не сводит глаз со своей смуглой копии.