– При том. Я не хотел расставаться с тобой. Меня заставили. Узнали, что я хочу развестись с женой и жениться на тебе, вызвали на ковер и заставили написать заявление о переводе в другой город.

– Кто мог заставить тебя?

– Начальство. Ты, должно быть, тогда не догадывалась, где я работаю?

– В какой-то военной организации?

– В Комитете Государственной Безопасности.

Случайная встреча после долгой разлуки? Не слишком ли своевременно?

– Ах вот как? – равнодушно обронила она. Он накрыл ее ладонь своей. Если сейчас спросит про Павла…

– Таня, а почему он исчез из города? Спокойно!

– Ты о ком?

– О твоем муже, Чернове Павле Дмитриевиче.

– Зачем тебе?

– Мне надо с ним встретиться.

– Зачем?

– Вообще-то не полагается рассказывать, но тебе я скажу. Видишь ли, теперь я служу в Новосибирске.

У нас там производят такой искусственный минерал, называется фианит, красивый, похож на бриллиант…

– Я знаю, что такое фианит.

– С год назад вскрылись крупные злоупотребления по фианиту. Он стал в больших количествах всплывать на Западе. Подключили наше ведомство. Следы привели в Среднюю Азию, в Душанбе. И вот там в ходе разработки, совершенно случайно…

В общих чертах его рассказ совпадал с тем, что поведал Архимеду Шеров, но подробности и акценты, естественно, разнились. Дальше пошли вопросы. Таня давала правильные ответы и ждала. Нужно было убедиться…

– …И писем из других городов не присылал? – Он многозначительно посмотрел на нее.

Этот взгляд сказал все, что ей нужно было знать. Таня схватила со стола сигареты, судорожно затянулась.

– Женечка, милый, найди его, умоляю тебя, спаси, помоги… Я все расскажу тебе, все-все… Он и так-то был не в себе после этого кошмара с Нюточкой, с отцом… А тут какая-то сволочь набрехала ему, будто я на съемках с другим… ну это, ты понимаешь…

Из мужского туалета аэропорта Минводы, озираясь, вышел высокий молодой человек с черными усами подковой и сумкой через плечо. Одет он был в сверкающие высокие сапоги, короткую кожаную куртку с серым барашковым воротником и папаху в тон воротнику. На носу, закрывая пол-лица, красовались темные очки с наклейкой «New York» на краешке одной линзы. Молодой человек быстро пересек полупустой зал, вышел на подмороженную площадь, осмотрелся, подошел к стоящему невдалеке «газику», остановился и постучал в стекло. Дремавший за баранкой неправдоподобно тощий водитель не торопясь открыл дверцу.

– Мастер, до Пятигорска подбросишь?

Водитель степенно оглядел молодого человека с головы до ног, повел носом, похожим на ятаган, и лаконично произнес:

– Садысь.

Ни пассажир, ни водитель разговорчивостью не отличались, последний к тому же был нетверд в русском, одних вопросов не понимал, на другие отвечал так, что его не понимал пассажир. Проносящиеся за окошком пейзажи быстро утонули в сумерках, фары высвечивали только неровное полотно дороги. Пассажир привалился к дверце и задремал.

Уже на рассвете «газик», проехав вдоль высокой глинобитной стены, остановился у двустворчатых ворот и посигналил. Ворота отворились, впустили машину и закрылись вновь.

– Виходы, – сказал водитель.

Пассажир вышел, поставил на землю сумку, потянулся, подвигал ногами, разминая затекшие мышцы, спрятал в карман очки и осмотрелся. Он стоял на ровной площадке, с трех сторон замкнутой стеной. По внутреннему ее периметру густо росли деревья, черные и безлиственные в это время года. С четвертой стороны возвышался дом. Первый этаж дома выходил на площадку сплошными окнами застекленной веранды, обрамленными эффектными фигурными переплетами. С галереи второго этажа вниз вели выгнутые боковые лестницы, забирая фасад в клещи. Приехавший остановился взглядом на внушительной двери в самом центре веранды и стал ждать, задумчиво покручивая ус. Ненароком крутанул посильнее – и усы остались в пальцах. Молодой человек укоризненно посмотрел на них, вздохнул и положил в карман рядом с очками.

Из-за угла дома вслед за мальчиком, отворившим ворота, показался седой плотный мужчина, похожий на нестарого Жана Габена, в меховой жилетке, неспешной хозяйской походкой приблизился к молодому человеку и протянул ладонь, широкую как лопата.

– Все хорошо? – спросил он, стискивая руку гостя.

– Да, спасибо, Михаил… Михаил… – Отчества ему не сказали.

– Дядя Миша… А, Асланбек!

Дядя Миша обратился к вышедшему из «газика» водителю и веско, внушительно выговорил десятка полтора каркающих звуков. Водитель закивал головой и закаркал в ответ. Дядя Миша повернулся к молодому человеку.

– Паспорт давай, пожалуйста.

– А-а?… – начал тот, но осекся под взглядом дяди Миши, наклонился к сумке, расстегнул «молнию» на боковом отделении и, выпрямившись, вложил книжечку в черном футляре в протянутую ладонь.

– Без тебя поездит, страну посмотрит, другим человеком вернется, – хохотнул дядя Миша и передал паспорт водителю. Тот вернулся за руль, захлопнул дверцу и завел мотор. – Ну, бери свой мешок и пошли в дом. Тебя уже ждут.

– Так, понятно, – сказал щуплый, похожий на воробья человек, довольно бесцеремонно подергав Павла за нос. – Ломали когда-нибудь?

– Что ломал?

– Ну, нос, разумеется.

– Бывало. В детстве два раза.

– Это хорошо. Выправим. – Проворные пальцы побежали выше, к вискам. – Здесь и здесь подтяжки сделаем. Тут подкоротим.

– Совсем как новый будешь, – заметил дядя Миша. – Молодой, красивый.

– Зайду часиков в восемь, сразу после больницы. Подготовьте все. А вам – помыться, побриться хорошенько, виски убрать до сих пор, – заявил щуплый Павлу. – Ничего не есть.

– А пить можно?

– Вино нельзя, а вообще можно.

– Золотой человек, – сказал дядя Миша, проводив врача до ворот и вернувшись. – В Москве работал. Артисткам морды лепил, генеральшам. Ты не бойся, это не больно, противно только и заживает долго… Голодный, да?

– Но он же сказал ничего не есть…

– А, мы ему не скажем. Я разрешаю.

Поселили Павла в задней части дома, в маленькой каморочке, обогреваемой кирпичным дымоходом от кухонной печки. Обстановка была самая спартанская – раскладушка в углу, табуретка, больничная тумбочка, в стене – гвозди для одежки. Впрочем, сами хозяева ютились в таких же клетушках, а анфилада парадных комнат с дорогой полированной мебелью, коврами, хрустальными люстрами и блестящим наборным паркетом пустовала. Лишь изредка там принимали родственников, знакомых, соседей, а те, хоть и многократно видели это великолепие, да и сами, как правило, жили не хуже, всякий раз восхищенно закатывали глаза и говорили: «Вах!» Иначе нельзя – кровная обида.