Она переворачивала составленные лицом к стене подрамники — этюды, композиции, незаконченные работы.

— «Обреченные»... — признала она.

Отступила. Вглядывалась.

Никритин подошел, встал рядом.

— Вам не кажется... — она затянулась сигаретой, сощурилась. — Вам не кажется, что он, этот... крючник... что он какой-то деревянный, необязательный? Ну, что он смотрит на меня, позирует? Ведь так — он сам по себе, а обреченные сами по себе... Если бы он смотрел на них с таким, знаете, ехидным, понимающим прищуром... Попробовали бы повернуть ему голову, а?

Никритин вздернул плечи — не то соглашался, не то безразличествовал. Он слишком успел отойти от сюжета. А крючник... Стоило ли объяснять, что писал его с деда Вити?

Посмотрев еще этюды, она вернулась к «Жизни».

— А это — хорошо. Верю... — сказала она. — Жизнь... Хрупкая и неистребимая. Верю. Хочется верить!.. — Казалось, она в чем-то убеждала себя. С трудом, но убеждала. — Просто жизнь — и все! Без рефлексий и поисков смысла...

Уже знакомым Никритину движением она вызывающе дернула подбородком:

— Да и к чему, собственно, вся наша суета?

— Соломон? — усмехнулся Никритин. — Суета сует и всяческая суета...

Он сгреб пятерней губы и мял их, щурясь на полотно, вызвавшее столь неожиданные ассоциации.

— А я серьезно... — не приняла иронии Кадмина. — Ну, я понимаю, есть общие большие цели, ради которых надо — так считается — жить, искать, добиваться. Я понимаю это. Но так, умозрительно. Органической, что ли, уверенности в этом у меня нет. Не ощущаю этой необходимости... А вы?

— Не знаю... — отпустил губы Никритин. — Не знаю... Как-то не задумывался. А раз так, наверно, все-таки ощущаю. Просто — работаю...

— И уверены, что ваша работа кому-то нужна? — темно взглянула она.

— Да... Вы умеете бить по самому больному... — Он наотмашь тряхнул руками и опустился на диван. Откинулся, вытянул ноги.

На подоконник неслышно вспрыгнул кот — большой, тяжелый, дымчатый. Стеклянно сверкнул глазами, уселся, обернув себя хвостом.

— Да-а... Вы умеете быть злой... — тянул Никритин и смотрел на кота.

Он начинал терять ощущение реальности происходящего. Обыкновенное майское утро, простое, как этот табурет, и косые слова, угловатые фразы... Еще этот соседский кот, которого он терпеть не мог!.. Черт те что...

— А вы любите добреньких? — смежила ресницы Кадмина и ткнула окурок в консервную банку.

— Я люблю собак и не люблю кошек. У них глаза никогда не смеются, как у собак, — сказал Никритин и, нашарив на тумбочке конфету, запустил в кота.

Кот вякнул от неожиданности и исчез, словно растаял.

Никритин подтянул ногу, охватил колено сцепленными руками.

— Смысл жизни... Гм... — сказал он, слегка покачиваясь. — Задумаешься вторично — так уж на всю жизнь... В первый-то — обычно бывает еще в школе, когда начинаешь доискиваться смысла «вообще». Роковые вопросы — и прочее... Я-то сначала жил, ни о чем не задумываясь. Но попалась мне однажды книжка Гельвеция «Об уме». Боже ты мой! Как она перевернула меня!.. Чуть не всю переписал, завел блокнотик афоризмов. Мудростью преисполнился — невтерпеж... Кто знает, может, и нужно пройти через это, чтоб научиться стройно мыслить... Было. Да и у всех, наверно, бывает, пусть по-разному. Да, было... А теперь уж думается по-иному. Конкретно. О смысле своего существования среди людей. О смысле своих занятий. О том — есть ли вообще смысл в этих занятиях? Вы правы в одном: когда не производишь материальных ценностей, насущно необходимых всем, сомнений не избежать.

Он взглянул на ее хмурое лицо, на сведенные подрагивающие брови. И внезапно вспомнилось лицо Рославлевой, освещенное багровыми отсветами горящей нефти, тоже багровое, гневное, с глубокими тенями в глазницах. Почему он тогда так легко покинул ее? Пижон, а не художник!.. Узнает ли хотя бы, доведись встретиться? Пожалуй... Да вот и лицо Кадминой чем-то похоже на то, хотя, казалось бы, все в них противоположно, все под иным знаком. И однако...

Кадмина плеснула в стакан еще немного коньяку, спросила:

— Хотите?

— Ладно, валяйте... — пристукнул Никритин по пружинам дивана. — А вам-то — можно? За рулем?

— Я без машины, — сказала она и придвинула к нему другой стакан. — Выпьемте за бессмыслицу, коль смысл рождает одни сомненья! — Встретив его недоверчивый взгляд, она мотнула пучком волос: — Серьезно, серьезно — я пешком. Оставила машину у предка, в институте.

Она прошла со стаканом в руке и, пригладив сзади свое узкое платье, села рядом с ним. Глаза ее невидяще округлились...

...Она не лгала. Машину она действительно пригнала в институт и оставила там. Отец сам позвонил. Как часто стали повторяться его выезды «на опытные объекты»!.. Значит, и сегодня не вернется.

Что ж, отец еще не стар. Но когда же ложь сближала людей?

Все-все нарушилось со смертью матери. Неладно, нехорошо стало в семье. Распались незримые связи, улетучилась теплота, не замечаемая в повседневной суете. А казалось, совсем незаметно сновала в ученой среде. Простая, тихая, серая. Так ведь и сказал однажды отец, ожидая гостей: «Приоделась бы. Серо выглядишь».

Выреветься бы, да не ревелось. Осела слезная соль на донышке сердца, смерзлась.

Пусто дома, муторно...

Чем-то грязным ворвалась, мелькнула и исчезла Шурка-домработница. Молодая, с серым, угреватым и все же красивым лицом. С уклончивыми — не то наглыми, не то виноватыми — светло-голубыми глазами. Сучьими, как сказали бы в народе...

Недолго побыла. Тата застала ее, когда она ночью выходила из спальни. Из маминой с отцом!..

Шла по коридору в трикотажной рубашке, одетой на голое тело. Привычно семенила мелкими шажками, сводя бедра.

Стыд, стыд!..

И, наверно, вовек не забудется то пружинящее прикосновение, когда по-спортивному — приемом дзю-до — ударила ее ребром ладони. По шее. Непохоже на себя зашипев, как проколотая шина: «Шлюха! Забирай шмотки!» — какими-то не своими, чужими словами.

Не забудутся беззвучно раскрытый рот, метнувшееся лицо.

Наутро исчезла...

А теперь — Женька. Младший и единственный брат. Вконец ошалопаил. Правда, мальчишки на первом курсе всегда бесятся. Но так!..

Глядя, как она переодевалась перед сном, сказал: «Ну, что ты жмешься? Дай посмотреть: фигурка у тебя