— Хедстрём.

— Привет, это Петерсен. Я что, позвонил не вовремя?

— Нет, все нормально, подожди только, мне надо где-нибудь припарковаться.

Они как раз проезжали кемпинг в Греббестаде, и при виде его оба — и Патрик, и Мартин — помрачнели. Им еще пришлось проехать несколько сотен метров до парковки возле холма Греббестад; Патрик свернул туда и остановился.

— Ну вот, я припарковался. Вы что-нибудь нашли?

Он не мог скрыть нетерпения в голосе, и Мартин с интересом посмотрел на него. Мимо машины сновали туристы, они входили и выходили из магазинов и закусочных. Патрик с завистью посмотрел на их беспечные, ничем не омраченные лица.

— И да и нет. Конечно, мы будем еще исследовать все более тщательно, но, принимая во внимание обстоятельства, я подумал, что тебе будет очень важно услышать, что все-таки есть кое-какая польза от твоего, я бы сказал, несколько поспешно организованного вскрытия могилы.

— Да я не собираюсь это отрицать. В настоящий момент я чувствую себя полным идиотом, так что все, что у тебя есть, для меня очень важно.

И Патрик затаил дыхание.

— Во-первых, мы сравнили имеющуюся у нас стоматологическую карту с зубами этого малого в гробу, и без колебаний подтверждаем, что это Йоханнес Хульт. Так что по этому пункту я, к сожалению, не могу сообщить тебе ничего интересного. Зато могу сказать, — Петерсен не удержался от соблазна и сделал паузу для пущего эффекта, — то, что причиной смерти стало удушение, является полной чушью. Скорее тут надо говорить о том, что он умер в результате тяжелой травмы затылочной части черепа.

— Ни хрена себе!

Мартин подпрыгнул, когда Патрик буквально выкрикнул эти слова.

— А что значит «тяжелая травма»? Его что, ударили по голове или ты хочешь сказать что-то другое?

— Нет, что-то в этом роде. Но он как раз сейчас лежит на столе, и как только я еще что-нибудь узнаю, то сразу же опять тебе позвоню. Мне надо вникнуть в детали, а сейчас я просто не могу сказать тебе больше.

— Я очень благодарен, что ты позвонил так быстро. Сразу же, пожалуйста, дай знать, если до чего-нибудь еще докопаешься.

С триумфальным видом Патрик закрыл крышку телефона.

— Что он сказал, ну, что он сказал? — допытывался Мартин, сгорая от любопытства.

— Что я, может быть, и идиот, но не полный.

— Ну да, конечно, для того чтобы в этом убедиться, тебе просто необходимо было выслушать мнение медика, — поддел его Мартин, потому что Патрик тянул время и не торопился рассказывать ему новости.

— Он сказал, что Йоханнеса Хульта на самом деле убили.

Мартин опустил голову, схватился за лицо обеими руками и изобразил безумное отчаяние.

— Нет, не может быть, не верю своим ушам, это не расследование, это просто срам. Полная дурь, тут нет никакого смысла. Это значит, что того, кого считали главным подозреваемым в исчезновении Сив и Моны или даже их смерти, самого укокошили. Я тебя правильно понял?

— Так точно, именно это я и сказал. И если Габриэль Хульт считает, что, подняв шум, он заставит нас отказаться от попыток выяснить всю подноготную его семейства, то он глубоко ошибается. И если нам требовалось доказательство, что в семье Хульт скрывается какая-то тайна, то вот оно. Кто-то из них знает, как и почему был убит Йоханнес Хульт и как это связано с убийством девушек, голову даю на отсечение.

Упадок после утреннего разочарования исчез бесследно. Патрик шлепнул кулаком по ладони, он чувствовал прилив новых сил.

— Остается только надеяться, что мы сумеем выяснить это достаточно быстро. Достаточно быстро для Ени Мёллер, — сказал Мартин.

Его замечание подействовало на Патрика как ушат холодной воды, вылитый на голову. Это не спортивные соревнования и не проверка охотничьего инстинкта. Он ни на секунду не должен забывать, для чего они делают свою работу. Они молча посидели какое-то время, разглядывая проходящих мимо веселых людей. Потом Патрик завел машину, и они поехали в участок.

Кеннеди Карлссон считал, что все началось с имени. Ничего другого, на что он мог бы посетовать, не оставалось. У многих других ребят имелись, по крайней мере, веские причины — вроде того, что их родители пили по-черному или их избивали, а у него самого было только это имя. Его мамаша прожила несколько лет в США, уехав туда по окончании школы. Конечно, в прежние времена, если кто-то уезжал в Штаты, это считалось чем-то вроде события. Но в середине восьмидесятых, когда мамаша окончила школу, в этом не видели ничего особенного. Купить билет и направиться в Америку — ну и что? То же самое, что и в любое другое место, обычная поездка.

Во многих семьях молодежь уезжала или в большие города, или за границу. Времена изменились. Единственное, что не менялось, так это неопределенность: покидая надежное спокойное житье-бытье в маленьком поселке, обязательно сталкиваешься с трудностями и проблемами, и, конечно, никто не даст никаких гарантий, что все будет так, как ты себе представлял. И в случае с его мамашей это, как ни крути, оказалось совершенно справедливо. Проведя пару лет в этой благословенной стране, она нажила только его у себя в животе. О своем папаше он никогда ничего не слышал. Но в этом он никогда никого не винил. Еще до его рождения мамаша умудрилась выйти замуж за Кристера, и он оказался хорошим отцом, ничуть не хуже настоящего. Нет, дело не в этом, дело в имени. Он считал, что ей хотелось этим всем показать, что, хотя ей и пришлось вернуться домой поджав хвост, она все же покрутилась там, в большом мире. И он должен был стать напоминанием об этом. Поэтому она никогда не упускала шанса всем рассказывать, что назвала своего старшего сына при крещении в честь Джона Фицджеральда Кеннеди: «Потому что, живя в Соединенных Штатах, я много о нем узнала, и он мне очень нравился». Он часто задавал себе вопрос, почему она не могла его просто-напросто окрестить, к примеру, Джоном.

Благодаря мамаше и Кристеру его братьям и сестрам досталась лучшая судьба: они назвали их по-человечески — Эмили, Микаэль и Томас — обыкновенные, порядочные шведские имена, из-за которых он чувствовал себя в семье белой вороной, если не сказать хуже. То, что его папаша оказался черным, ситуацию тоже не шибко улучшало. Но Кеннеди считал, что не цвет кожи превращает его в изгоя, он был уверен, что все дело в дерьмовом имени.

В детстве ему очень хотелось пойти в школу, и он дождаться этого не мог. Кеннеди это отчетливо помнил. Он жаждал начать что-то новое и увидеть, как перед ним откроется новый мир. Потребовалось всего несколько дней, чтобы желание ходить в школу начало его покидать, и все из-за этого поганого имени. Он моментально усвоил, как плохо выделяться из общей толпы. Странное имя, не такая прическа, немодные тряпки — все равно, это не играет никакой роли, это просто показывает, что ты другой, не такой, как все остальные. В его случае, даже если не принимать во внимание никаких других обстоятельств, остальные, как он полагал, считали его изгоем в первую очередь из-за того, что он носил такое оригинальное имя. Можно подумать, он сам его выбрал, он-то в чем виноват? Дурь какая-то, это все равно как если бы он взялся ненавидеть всех, кого звали Йохан, или Оскар, или Фредерик. Обычное имя — это было то, что автоматически причисляло тебя к остальным, к группе.